Кто ты?

Кто ты?

   Все началось с того, что мы притащили домой ракшасенка. Нет, вернее сказать, все началось гораздо раньше, тогда, когда мы пошли на Светлую Марь. Не должны были, а пошли. Молчун не велел, но у нас в тот день с грибами не задалось, а ведь всем известно, что на Мари этих самых грибов - хоть косой коси. Ну и потом, не возвращаться же домой полупустыми. Я подумал: набьем быстренько кузовки, и бегом назад. Никто и не узнает. Чем плохо? А вышло на деле, конечно, все не так, как думалось. Неладно вышло, но уж что теперь...
   Мы уже повернули в сторону дома, когда где-то в кустах, у самой речки, вдруг громко и жалобно закричал младенец. Все разом остановились и уставились на меня. Я говорю, чего встали, айда домой. А Березка в ответ: "Лещ, там ребеночек плачет." И Яська туда же: " Посмотреть бы." Глупые девки, посмотреть им. Мало ли что в лесу может детским голосочком плакать. Но тут еще и Камыш влез: "В самом деле, мы только глянем - и назад." А Яська, мелюзга, поддакивает: "Ага, только одним глазочком!"
   Ну и пошли. Залезли в ивняк, а там - ракшасья стоянка. Кто такое хоть раз видал, уж ни с чем не перепутает. Пятачок вытоптанный налысо. Грязь, вонища, оглодки какие-то кругом валяются. На кустах рядом тряпье висит, по виду - как раз то, что вчера у мамки с вешал пропало. Тропинка к воде проломана. А чуть в стороне - связанный из веток и сухой травы шалашик. Вот оттуда-то и раздавался плач. Там, на кучке пожухлой травы, лежал малыш и отчаянно орал. Был он маленький, тощий, совсем голый и весь перемазанный собственными какашками. "Ах ты бедняга!" - воскликнула Березка, засучила рукава и быстро подобрала мальца на руки. Неистовые крики почти сразу сменились жалобными всхлипами и стонами, а маленькие ручонки мертвой хваткой вцепились в Березкину рубаху. Березка сняла с куста ветошку помягче и унесла мальца к речке, мыть. Яська достала из корзинки ломоть хлеба и принялась нажевывать мякиш.
   Хоть малыш и был ужасно голоден, много он не съел: чуть проглотил жёвки и заснул. Но рук не разжал. Березка привязала его к себе подолом запона.
- Ну вот что, - сказала она, еще раз осмотрев грязную подстилку в шалашике, - оставить мальца здесь никак нельзя. Предлагаю забрать его домой.
- Ты что, - воскликнул Камыш. - А ну как сей миг его мамаша заявится?
- Едва ли. Здесь с самого утра никого не было.
- Слушайте, ребята! - воскликнула Яся, сделав большие глаза. - А вдруг это вовсе и не ракшасенок? Может, это человеческий ребеночек, а ракшасы его украли?
- Чушь мелешь, - сказал я. - Давайте покажем его бабушке Любаве. Она нас научит, как лучше поступить. И вообще, пошли домой.
- Эх, все бы тебе домой да домой, - сказал Камыш. - Домок ты, Лещик.
И все засмеялись. Так ко мне и прилипло это прозвище: Лещ Домок.
   Бабушка Любава нашей находке совсем не обрадовалась. Сперва она разразилась грозной речью о том, что ни под каким видом нельзя забирать из леса звериных и птичьих детенышей, а уж тем более - детей нелюди. И я уже точно знал, что напоследок нам будет велено вернуть ракшасеныша туда, откуда взяли, но Березка вдруг очень твердо сказала: "Бабушка, он там точно с утра один был. Пустая стоянка. Сгинет он." Бабушка хмуро посмотрела на малыша, потом вздохнула и едва слышно проворчала: "Что-то еще отец скажет..." И побрела в сени. "Бабушка?" - окликнула ее Березка. Та ворчливо отозвалась: "Чего встала? Неси давай сюда этого нежданика. Хоть отмоем для начала." Так наша находка получила имя. Неждан, Нежданик. А иногда и просто Даник.Теперь оставалось только дождаться, что же скажет отец.
   Говорила с отцом сама бабушка, так что он согласился пока оставить Даника на хуторе. Но с условием, что девки будут следить за ним как следует. Кстати, мамаша нашего малыша вскоре обнаружилась. В верше. Полезла, видно, рыбки вытащить, да сама в сети запуталась и потонула. А нам потом чисти да чини...
   Вскоре пришла сушь, и мы затворились в избе. Даник рос себе, а девки возились с ним. С первыми каплями хляби малыш начал ползать. Умиления-то было! Глупые девки, они просто ещё не знали, что их ждёт. Как только у Даника начали лезть зубы, в доме внезапно наступила редкая чистота и порядок. Ещё бы, ведь любая вещь, оставленная ниже печного бруса, попадала в рот Данику и превращалась в клочья или опилки. Однажды он даже попробовал на зуб ножку стола, но тут уж отец не выдержал и швырнул в него лаптем. Не особо сильно, но мелкий все понял и больше так не делал. Но это ещё ничего. Вот когда он лазать начал, и даже печной брус спасать перестал... К счастью, как раз в это время схлынула вода, и все, кто мог, переселились из душной и надоевшей избы, кто в клеть, кто на опустевшую поветь, а кто и вовсе под навес на улице. Даник тоже перебрался. В хлев к козам. Он спал среди них, выбирал им власоедов и вытаскивал клещей, так что козы были вполне довольны его соседством. Но доиться они вдруг стали хуже. Почему - нетрудно было догадаться, ведь Даник рванул в рост, как на дрожжах. Бабушка Любава велела не пускать его в хлев. Ага, такого не пусти, пожалуй. Он же ползал быстрее, чем любой из нас бегал. Пришлось плюнуть на это дело, да так все и оставить.
   Когда земля подсохла, и девки собрались расчищать репище, Даник с удовольствием стал бегать с ними. На репище он, правда, скакал по грядам, как козел, зато сожрал почти все сорняки вместе с корнями, заодно перекопав землю руками лучше, чем девки мотыгой. Но вот когда пришла пора засеваться, начались сложности. Все, что девки сеяли в гряду, Данька, ползущий следом, мигом выкапывал и сжирал. Пришлось хоть на день запереть его в клети. За этот день он успел подкопать угол, так что выпускать его на волю не пришлось, сам вырвался. И радостный примчался прямо на репище. Хорошо, что там в ту пору не было никого, и плетень подоткнули как следует.
   На рыбалку теперь тоже приходилось удирать тайком, потому что поймать что-либо в обществе Даньки было решительно невозможно. Стоило закинуть удочку, он с визгом кидался в воду и сжирал с крючка наживку. Сколько раз потом Молчуну приходилось вынимать крючок у него из губы... Если же нам удавалось-таки хоть что-то поймать, то уберечь улов от немедленного пожирания тоже становилось большой проблемой. Зато ходить за грибами с Даником было одним удовольствием. Каким-то особым чутьем он находил замечательные грибные места, и нам оставалось только не зевать, чтобы успеть набрать грибов раньше, чем он все сожрет. И заблудиться в лесу в его компании стало совсем невозможно. Стоило сказать "пироги в печь посадили", как Данька устремлялся домой по самой короткой дороге, даже если ее приходилось проламывать через чащу.
   Так шло потихонечку время. Зубатки стали крупнее блох, а значит, травостав подошел к середине и настала пора сенокоса. Тут нам наконец-то выпало немного покоя: трава Даника не интересовала, и он целыми днями пропадал в лесу, появляясь только на закате, усталый и, к счастью, сытый. Где он был, что делал - поди знай. Потом зубатки доросли до размеров мыши. Мы подняли сено на поветь, начали убирать хлеб. Обычно в это время мышей в амбаре полно, но в тот раз их почти не было. Мы сначала не поняли, к чему бы так, а уж потом сообразили: Даник повадился целыми днями и ночами сидеть в амбаре. И есть совсем не просил. Примерно в это же время стало уж точно видно, что он ракшас, а никакой не человеческий ребенок. Уши у него заметно отросли и заострились, а тело покрылось густой и гладкой коричневой шерсткой. Девки жалели, а мне казалось, что это очень даже симпатично. Мне бы так: повернул ухо куда надо, и слушай себе. И мух-комаров гонять куда как удобно, подергал кожей, и не надо руками чесаться...
   А потом зубатки догнали в росте кошек, и в лес стало ходить опасно. Припекало все сильнее, трава пожухла, реки обмелели, деревья начали потихоньку сбрасывать лист. Надвигалась сушь. И тут отец вдруг заявил, что не разрешает больше пускать Даньку в дом. Признаться, кое-кто вздохнул с облегчением, потому что вонял наш малец знатно, а мыться совсем не желал, но я встревожился. Все же я считал, что ракшасенок появился на нашем хуторе по моей милости, ведь в тот день, когда мы его принесли, я был за старшего. А значит, я в ответе за то, что будет с малышом. Но спорить с отцом - только по шее получишь. Так что я решил построить для Даника дом, такой, чтобы его не достала ни зубатка, ни змеелюд. Приготовить ему припасов на тот случай, если я не смогу его проведать пару дней, притащить сенца, одеял... Нашли мы с Камышом недалеко от хутора подходящее дерево и начали строить на нем шалаш. Даньку тоже с собой взяли, пусть смотрит, обвыкается. Но не успели мы даже наладить толком крышу, как видим - внизу стоит Молчун и нам рукой машет, чтобы спускались. Мы слезли, я рассказал Молчуну, что мы тут да зачем. А он говорит, мол бросайте вы это. Я говорю, а как же Даник. А Молчун сказал, что сам все уладит. А потом взял Даньку на руки и пошел домой. И мы следом. Правду сказать, Молчун тогда словно камень мне с сердца снял. Тяжело самому быть старшим, и знать, что младшие смотрят на тебя с надеждой, а тебе самому эдак посмотреть не на кого. И как же здорово, когда есть кто-то старше, сильнее и лучше тебя, кто скажет "я все улажу" и пойдет впереди, в чью надежную спину можно смотреть, и точно знать: защитит, научит, уладит.
   В тот же день за обедом Молчун сказал отцу, что собирается сушевать на повети, вместе с Даником. Отец вскочил из-за стола, потемнел лицом, и так глянул на Молчуна... Молчун не женат и живет при отце, а ведь уже взрослый, и охотник притом лучший, чем отец. И они давно уже плохо ладят. Я слыхал даже раз, как отец за глаза ругал Молчуна нелюдью безъязыкой. Хотя какой же Молчун нелюдь? Самый настоящий людь, и почище некоторых. Он если что в лесу промыслит, так домой тащит, а не в кабак. И не дерется, как некоторые. Хотя иной раз лучше бы пинка дал. А то напортачишь бывает по глупости, а он только глянет эдак презрительно и ... на охоту с собой больше не позовет... А что говорить как все люди не может - так это ж он не виноват, он родился таким. Кое-что, конечно, говорит, но тот, кто не наш, его не поймет. А мы и без слов понимаем. Так вот, отец как услышал, что Молчун собирается на сено с Неждаником, прямо взъелся на него. "Не позволяю,- говорит. - И вообще, хватит тебе, здоровенному, в парнях ходить да на моей шее жить. Я тебе невесту нашел. Оленю с Заболотного хутора." Мы так все рты и пораззинули. А тетка Ветла, Молчунова мать, заплакала. Мы, конечно, все знали эту Оленю. Она хорошая девушка, но работница никакая: ей еще в детстве зубатка правую руку откусила. Но по древнему закону отец женатому сыну может отдать топор да мотыгу - и катись, стройся своим хутором, веди хозяйство. С однорукой помощницей - это ж верная пропасть. А идти кланяться в семью жены, примаком проситься  - хлебнешь позору полной ложкой. Но Молчун в ответ ничего не сказал. Только рыкнул и вышел из избы вон.
  Так что на следующей седмице у нас была свадьба. Невеселое это было празднество. Так как отец не позволил Молчуну обвести жену вокруг нашей печи, Молчун построил очаг на дворе. После они с Оленей заберут камни из очага и положат их в печь на своем хуторе. Обвели вокруг жениха с невестой и их очага круг ножом. Теперь они - отрезанный ломоть, отдельная семья, и все, что с ними в кругу - их имущество. Открыли сундук невесты, чтобы, как положено, показать людям приданое: шитые полотенца, скатерти, рубахи, и передали все это добро в круг. Рубаха для жениха была очень красивая. Сестренки, поди, постарались, подумал я, поглядев на Оленин пустой рукав. Потом настало время жениху показать, чем он одарит невесту. Молчун вынул из мешка плащ из тонкой, сверкающей радугами ухокрыльей кожи и набросил его на плечи Олене. Вот тут, поди, многие девки пожалели, что не глядели на нашего Молчуна, пока он в парнях ходил. Потом все стали передавать в круг подарки: посуду, еду, все, что может понадобиться для жизни на новом хуторе. Но никто не шутил и не выкрикивал пожеланий счастья. Все знали, как мало времени осталось до суши, и как сложно пережить ее без запасов и надёжного жилья. А потом вдруг откуда-то выскочил Данька и, растолкав всех, прыгнул прямо в круг. Теперь он тоже считался членом новой семьи. Ах, как и мне хотелось шагнуть туда, за черту, и встать рядом с Молчуном! Но не посмел, испугался. Остался, как и все, стоять по другую сторону. И думать о том, что когда схлынет хлябь, возможно, уже не будет на свете ни удачливого охотника Молчуна, ни робкой Олени, ни ракшасенка Даньки. И тетка Ветла не шагнула, осталась стоять рядом с отцом.
   Молчун и Оленя не стали строить новый хутор. Ко всеобщему удивлению, они поселились у старой ведьмы, тетки Семихвостихи, на Яблочной горке. Оказалось, что у Олени есть Дар, и тетка Семихвостиха взялась ее учить. А Молчун не стал расчищать ни поля, ни репища. Он охотится в лесу. Данька уже подрос и всюду ходит с ним. Я пару раз видел их на ярмарке и не посмел подойти. Так хотелось, чтобы Молчун как прежде улыбнулся мне и подтолкнул плечом! Но между нами навсегда провели ножом черту.
   Заходил я несколько раз на Яблочную горку. Оленя и Семихвостиха всегда были одни. Они принимали меня ласково, но словно не понимали, к чему я у них. В последний раз я принес им косулю и решил, что уж больше не приду. Словно чужак я там. А Семихвостиха улыбнулась, погладила меня по голове, как маленького, и сказала: "Не грусти, мальчик. Всем в жизни случается выбирать, и мало кто никогда не ошибается. Все у тебя ещё будет."
   После ухода Молчуна и Даника наш хутор покинула добрая доля. Березка вскоре вышла замуж за Рыжего из Подкоряжья. Вроде бы, хорошо, но у нас стало меньше рабочих рук. В ту же сушь умерла бабушка Любава. Она, конечно, старенькая уже была, и давно носила рубаху с белым воротом, но все равно без нее как-то пусто стало в избе и неуютно. А потом вдруг померла мама. И ведь не болела она ничем, и не жаловалась никогда... Просто как-то ушла доить коз и запропала. Я пошел глянуть, что там в хлеву, а она там лежит на соломе, словно спит... Потом схлынула хлябь. Всем радость, а у нас новая напасть: Камыш ушел на плоскодонке искать панцири зубаток и сгинул. Плоскодонку мы потом нашли в кустах, а что сталось с нашем Камышом, о том, видно, только змеелюды знают. Так что совсем мы замалолюдили. Только и осталось в хозяйстве, что два топора да два веретена. Но справедливости ради: тетка Ветла с младенцем на руках, а Яся - кроха ещё, куда ей всю женскую работу управить. Теперь отец, поди, жалеет, что Молчуна с женой со двора согнал, да поздно. Пару раз отец надевал красную рубаху и уходил из дому. Возвращался домой пьяный и злой, как ракшас. Свататься ходил, да только никто за него девку не отдает. Вот так и живём.
   А что же я? Я учусь быть сам. Нет для меня больше спины, за которой я мог бы доверчиво спрятаться, нет руки, которая протянулась бы поддержать меня. Но так и должно быть. Мне надо учиться быть одному. Чтобы когда благие боги снова глянут на меня, я точно знал, по какую сторону черты мне надо быть. Чтобы не обознался, не обманулся и не струсил. Мне трудно, но у меня есть две здоровые руки, да и голова, вроде, на месте. И я постараюсь узнать, кто я, и где моя доля. Тогда непременно появятся и те, кто встанет рядом со мной, по мою сторону черты.
   А пока - я учусь быть собой.