Отныне и навеки

Отныне и навеки

Она так больше не может. Вернуться назад, снова окунуться в ядовитую атмосферу дома нет никаких сил. Лучше тут – в парке – сидеть у фонтана, смотреть, как в водяных арках плутают радужные искорки. Иногда ветер обрушивает на Иру холодную взвесь, и тогда она прикрывает веки, подставляет лицо под свежесть воды. 
 Интересно, когда она изменилась? В самом начале, когда промолчала впервые? Нет, наверное, потом, когда поняла, что устала от сражений, из которых выходила поверженной – израненной. А ведь его стремление всегда побеждать и привлекло её поначалу. 
 Ира вспоминает институт и улыбается. Какой же наивной она была – думала, что закончит учёбу и уедет путешествовать по всему миру, а потом осядет где-нибудь в окружении лесов. Но вышло иначе. Она вышла замуж ещё на четвёртом курсе и с тех пор больше не мечтает. Хотя... Себя обманывать незачем – мечтает. Просто грезы её совсем другие. Мрачные, усеянные крестами и надгробиями, тяжелые.
 Нельзя так. Нельзя представлять смерть. Она крепко сжимает губы, готовые проклясть, и думает о хорошем – о том, что лето совсем рядом, что скоро ночи отступят, что можно будет гулять по тенистым аллеям допоздна.
 Сейчас она встанет и пойдёт домой, а там будет улыбаться, кивать согласно и молчать. Только ещё пять минут посидит и пойдёт. 

***

 Нет, ну где ходит эта дура? Ведь договаривались на три, а уже пятый час. И трубку не берет. 
 Вещи все собраны, упакованы и отправлены. Остались сущие пустяки: посуда, одежда, полотенца и мыло с шампунем. Сергей окидывает сумки хмурым взглядом – все готово и ждёт лишь Ирину. Нет, ну где она?
 Телефон гудит басисто, на экране мигает знакомая фотография. На ней жена улыбается широко-широко, искрится радостью – под длинной чёлкой озорные глаза. Сколько лет уж снимку? Кочует из телефона в телефон, снятый ещё на старенькую раскладушку. Сейчас она совсем другая: вечно ноет, жалуется без устали, а попробуй останови – смотрит глазищами раненого оленя и слёзы глотает.
 Боже, как он устал... Ну зачем все это?  Почему? Вот сейчас – новая квартира, большая, светлая, – а радости нет. Переедут они и пойдет жизнь привычная, сдобренная редкими спорами и ещё более редкими развлечениями. Год за годом, а там и старость, и смерть. Он уже купил местечко на кладбище – продавали с большой скидкой из-за срочности. 
 Сергей снова звонит, незряче вглядываясь в окно. 
 — Алло? — робкий, тихий вопрос.
 В нем сразу же закипает злость: ну неужели так трудно нормально ответить? 
 — Ты где? Ты на часы смотрела?
 — Сережа, не кричи, пожалуйста, я почти...
 — Я задолбался ждать! Один раз – всего раз! – попросил тебя прийти вовремя, а ты и этого сделать не можешь! — Он сжимает трубку из всех сил, словно именно она виновата в его дурном настроении, брызжет слюной на матовый экран, задыхается от ярости.
 — Я уже иду, — голос дрожит.
 — Быстрее!
 Он дышит глубоко, стараясь унять расходившееся сердце. Ну ничего, явится и узнает, что он о ней думает.

***

 В салоне тихо. Тишина эта как первый лед – хрупкая, ненадежная, ступнешь на полынью, затянутую тонкой пеленой, и нет тебя. 
 Они молчат, отвернувшись друг от друга. На заднем сиденье громоздятся сумки, не влезшие в багажник. Как много их, вещественных доказательств жизни. 
 Ира искоса, сквозь ресницы рассматривает все ещё злящегося мужа: руки лежат на руле – тяжелые, побелевшие от силы, с которой сжимают пластик; ноздри раздуты, а глаза прищурены. До сих пор сердится. А ведь как кричал – слышали, наверное, все соседи. Она даже огрызнулась, не выдержав.
 — Я сегодня уеду... — Сергей глухо кашляет. Рука шарит по панели, ищет что-то.
 Она молчит. А что сказать? Сиди дома, помогай мне, а любовница потерпит? 
 — А ты – уж постарайся – разбери коробки, приготовь что-нибудь.
 — Кашу сварю, гречневую, — отвечает тихо.
 — Достала каша... — Пачка отыскалась внизу, завалилась между сиденьями. — Суп свари лучше.
 — Какой? — В этом он весь – придирки и капризы, призванные утвердить его власть.
 — Сама не можешь придумать? 
 Сигарета прижата оттопыренной губой, зажигалку она нащупывает в сумке. Он склоняется над огоньком, опираясь рукой о ее бедро.
 — Могу я все... Машина! Машина!
 Огромное, черное надвигается со всех сторон. Мир сжимается до крошечной точки, но и та тухнет, не выдерживая напряжения.

***

 Похороны у них красивые, нечего сказать. Мама расстаралась, от тещи ведь не дождешься, от стервы ленивой. Он произносит мысль вслух:
 — Мама моя молодец, не то что твоя.
 Ира молчит. Ее полупрозрачная фигура, колеблемая порывами ветра, стоит у самой ямы. 
 — Слышишь? — Ему больше не с кем говорить. 
 Он пробовал – кричал в лица прохожим, что спешат мимо, не вспоминая о вчерашней аварии, шептал в ухо родителям, рыдающим в морге, от нечего делать распевал в церкви матерные частушки – никто не слышит. 
 Родные и знакомые шепчутся о них, язвят, сплетничают. Невестка рассказывает брату о его любовнице, жалеет жену. Она-то откуда узнала? Он смотрит на Иру – вроде бы не слышит. А если бы и услышала, то ничего страшного, не умрет.
 — Да.
 — Что "да"? — Она мысли читать умеет, что ли?
 — Да, я слышу.
 Она подходит-подплывает ближе. После смерти они не могут расстаться – какая-то неведомая сила словно примагнитила их, превратила в сиамских близнецов. 
 — И моя мама не хуже твоей. — Взгляд холодный, обжигает ненавистью. 
 Ира приближается так, что почти погружается в него. Смотрит пристально, словно ищет в нем что-то.
 — Что? Ну что?
 — Как же ты мне надоел... Как я устала от тебя... Да лучше бы ты выжил!
 Над кладбищем стоит плач. И мать, и теща рыдают, захлебываются слезами, повисая на руках близких. Батюшка – одутловатый, с изжелта-серой бороденкой – заунывно тянет на одной ноте, размахивает кадилом. 
 Впервые за многие годы он не знает, что сказать. Он привык к её молчанию, к негласному договору, по которому ему отдавалась любая победа, к тишине, признающей ее заведомо виновной. А сейчас... сейчас она на себя не похожа.
 — Какая муха тебя укусила?
 — Никакая.
 Вечереет. Народ разъехался, могилы засыпали. Они сидят на соседском надгробии, тишина почти дружеская.
 — Домой? — Засыпая в новой квартире, просыпались они в старой, уже проданной. Со дня на день ожидались новые жильцы, тогда их жизнь станет и вовсе невыносимой.
 — Ты иди, я потом, — отвечает Ира.
 Он уходит, шаркая подошвами. Этот шум слышен лишь ей.