Седьмое я Василисы Прекраскиной

1

Как известно, перед сеансом любви для большей уверенности в дальнейших действиях партнерам неплохо сходить в душ. В особенности если любовь у них в первый раз, и уж тем более, если в антураж угодили шампанское и Моцарт. Без мыла душистого и полотенца пушистого в таких случаях просто не обойтись. Также бывает нелишне почистить зубы и обработать себя дезодорантом. В отдельных случаях допустимо смачивание интимных мест одеколоном, — но только чуть-чуть.

Все это знал и понимал интеллигентный горец Арфик Гуслимаев, студент третьего курса одного столичного вуза. Поэтому, недолго пообнимав на краешке дивана свою сокурсницу Василису Прекраскину, он вдруг отстранился от нее с приятной улыбкой:

— Сэйчас приду, да?

В ванной зашумела вода. Василиса расслабила лицо, и сладострастная гримаса сползла с него, уступив место естественному выражению, оказавшемуся в тот момент почему-то несколько задумчивым.

Странный он парень, этот Арфик, очень странный… Разве молодые кавказцы бывают столь терпеливыми? (Сошлись целый месяц назад, и лишь сегодня он приглашает ее к себе.) Разве бывают они столь нежными, столь ласковыми? (Ах, эти руки, ах эти губы. Кстати, интересно, — догадывается ли он, что будет у нее м-мм… мягко говоря, не первым? ) И наконец, извините, бывают ли они столь загадочно умными? (Нет, вы только посмотрите на эти толстые книги, на эти непонятные картины и статуэтки, на все эти странные, опутанные проводами штуки!)

Умом, эрудицией и обаятельностью Арфик затыкал за пояс едва ли не всех юношей факультета, а может и всего института. Даже пресловутый Макс Растопталов отдыхал со своими бицепсами и голливудской улыбкой по полной программе, когда Арфик, захлестнутый поэтическим вдохновением, начинал ступать по аудитории величественными шагами и декламировать стихи собственного сочинения:

“…Угаром страсти отравыс,

О ты, нэзрелое созданье,

А я тобою отравлус,

Как яблоком нэзрелым,

Как Адам когда-то…”

Кроме стихотворства Арфик увлекался философией, древнеегипетской медициной, ядерной физикой, цветоводством, теорией относительности, психологией, каратэ, генетикой, аэродинамикой, астрономией и целым рядом других вещей, не менее важных и интересных. Добавить сюда искрометные глаза и ровные, белые, как у племенного жеребца зубы Арфика, и станет понятно, почему он так нравился каждой институтской девушке. За исключением, может быть, Гали Шефовой, которой, скорее всего, он не нравился вовсе. С этой Шефовой Галей у Арфика однажды вышло недоразумение. Привлеченный русой косой, румяными щеками и какой-то особой, чуть деревенской статью Гали, молодой джигит подсел к ней на одной из лекций и завел разговор. Две-три минуты спустя студентка вдруг громко заплакала и, покраснев пухлым инфантильным лицом, принялась отталкивать от себя г-на Гуслимаева. Как позже выяснилось, сын гор взялся поведать девушке об одном из древних обычаев своего народа и сильно напугал неискушенную Галю упоминанием чего-то окровавленного — простыни, что ли. Инцидент этот, впрочем, мало повредил имиджу Арфика, и уже вскоре произошло то, чему и суждено было случиться. Достойнейшие всегда находят достойнейших, и именно поэтому в качестве подруги Арфик обрел не кого-нибудь, а первую красавицу факультета Василису Прекраскину.

Тут следует несколько распространиться насчет фамилии Василисы. Фамилия эта, и сама по себе дурацкая, в сочетании с именем становилась, как вполне можно догадаться, дурацкой втройне. Некоторые глумливые преподаватели, а в каждом институте их немало, — моложавых, бородатых, острых на язык доцентов, не возражающих принять зачет у симпатичной студентки на своей даче, — так вот, некоторые такие весельчаки умышленно забывали Василисину фамилию и называли ее то Припляскиной, то Проказкиной, а то и вовсе Раскраскиной. Разумеется, обладание столь несуразной фамилией крепко бесило Василису и лишь подогревало ее желание побыстрее выйти замуж. За кого? Хм. За Арфика, конечно.

А между тем “тэрминатор дэвственности”, как в шутку называл себя иногда Арфик, все еще продолжал плескаться в ванной. Начавшей уже скучать Василисе вдруг пришло в голову: неплохо бы позвонить домой и предупредить мать, что ночевать она сегодня будет у девочек в общаге. Выполнению этого простого желания, однако, мешало то, что телефона в комнате почему-то не наблюдалось. Пройдя на кухню, Василиса не обнаружила его и там. Это показалось ей весьма странным, потому как звонила она Арфику за месяц знакомства уже не один десяток раз, да и он ей столько же… ну, может, чуть поменьше. “Наверное, мобильник где-нибудь валяется, просто не вижу”, — решила Василиса и, вернувшись в комнату, снова села на кровать. Тут-то она и увидела под письменным столом телефон.

Большой и деревянный, скорее он напоминал довоенный приемник, чем современное средство связи, — потому и не бросился в глаза сразу. Сомнений в том, что это именно телефон, однако, не возникало, — покоящаяся на рычаге грязного цвета пластмассовая трубка и дырявый кружок номеронабирателя слева от нее ясно говорили о назначении прибора. Присутствовало, впрочем, много лишнего, — панельки, кнопочки, лампочки. Ящик этот, очевидно, был творением Арфика, увлекавшегося в числе прочего конструированием электронной аппаратуры. “Кулибин ты мой…” — почти нежно подумала Василиса, вытащила ящик из-под стола и, пятясь, подволокла его к кровати.

Мать долго не отвечала. После одиннадцатого или двенадцатого гудка в трубке чмокнуло, и совершенно незнакомый женский голос хмуро произнес:

— Алло.

— Извините, я, наверное, ошиблась номером, — пробормотала Василиса, собираясь разъединиться.

Ее палец уже давил на рычаг, когда из трубки вдруг сказали:

— Нет.

Не снимая пальца с рычага, Василиса поинтересовалась:

— Что вы имеете в виду — нет?

— Ты абсолютно правильно набрала номер.

— Да? Вы знаете, вообще-то я звоню себе домой.

— Именно туда ты и попала.

Столь фамильярное заигрывание уже немолодой, судя по всему, женщины вызвало в Василисе некоторое отвращение. Старая лесбиянка. Хотя… почему бы немного не подыграть ей?

— Хорошо. Раз так, позовите, пожалуйста, к телефону мою мать.

Несколько секунд женщина молчала, потом вымолвила нечто совершенно ужасное:

— Ее нет. Она умерла.

— Что?.. Да как вы сме…

— Уже давно.

Легкий шок парализовал Василису. Это просто кошмар. Кому рассказать — не поверят. Разве нормальный человек может находить удовольствие в таких шутках? Это же сумасшедшая. Послать ее, что ли, ко всем чертям?.. Нет-нет, лучше не связываться, себе дороже. Просто положить трубку и забыть.

Словно прочтя мысли Василисы, голос равнодушно сказал:

— Я не сумасшедшая. Мать твою звали Ириной Алексеевной. Телефон, по которому ты звонишь, — сто пятнадцать двадцать два восемьдесят. Так или нет?

Холодный ручей заструился у Василисы между лопаток. Руки-ноги стали ватными, в горле пересохло. С неимоверным трудом она залепетала:

— Вы… вы хотите сказать… вы действительно сидите у нас дома? Вы действительно…

— Сидят на параше, дура, — неожиданно грубо прервала ее женщина.

— Нет, нет… — не обращая внимания на грубость, продолжала лепетать Василиса, — не может быть. Вы просто шутите. Вы просто где-то узнали мой телефон и имя моей матери… Вы просто обманываете меня.

— Зря ты так думаешь, — усмехнулась ей в ухо трубка.

— Тогда скажите, — чуть не плача, попросила Василиса, — кухня у нас, как входишь, справа или слева?

— Справа.

— А ванная…

— Слева.

— А раковина в ванной, как заходишь…

— Слева, чтоб ты подохла. Достала уже.

Все совпадало. Опустив руки, Василиса с минуту отрешенно смотрела в пространство перед собой. Потом, словно спохватившись, резко поднесла к уху трубку:

— Алло! Вы еще здесь?

— Где же еще.

— А вы! А вы! Вы-то кто такая, черт бы вас побрал?!

На другом конце провода прозвучал удовлетворенный смешок.

— Ну вот, давно бы так. А то — где сортир, да где толчок… Я это ты.

— Простите?..

— Я это ты. А ты это я. Понятно?

У Василисы отлегло от сердца. Похоже, все это, все-таки, не всерьез. Уже почти спокойным голосом, она резонно заметила:

— Вы не можете быть мной, а я не могу быть вами по одной простой причине: я — здесь, а вы — где-то там.

— Неужели. Как тонко подмечено. Все дело, глупышка, в том, что между нами расстояние в двадцать лет, и потому, где мы находимся территориально не играет никакой роли.

— Расстояние в двадцать лет? — эхом повторила Василиса.

— Ну да. Двадцать лет спустя. Классика жанра. Теперь слушай сюда, у нас мало времени. Во-первых…

Василиса вдруг почувствовала себя ужасно злой.

— Да что за чушь вы все мелете?! И кто вам позволил так по-хамски разговаривать с незнакомым человеком?! — почти закричала она.

Пропустив слова Василисы мимо ушей, женщина невозмутимо продолжала:

— … пора, наконец, взглянуть друг на друга. Возьмись обеими руками за гроб, с которого ты мне звонишь, и разверни его на сто восемьдесят градусов.

— И что будет? — подозрительно спросила Василиса.

— Увидишь что. Делай как говорят.

Василиса повиновалась, и… удивлению ее не было предела. На задней стенке ящика светился экран, — небольшой, черно-белый, как у старого телевизора. Посреди экрана маячила какая-то тетка. Пропойного вида гражданка, лет сорока пяти, с наглым интересом разглядывала Василису. На левой щеке ее словно выкопали глубокую траншею, — столь отвратительного шрама Василиса не видывала за всю жизнь. Прошло с полминуты.

— Вот мы с тобой какие были, Василисушка… Молодые… — ностальгическим голосом заговорила наконец баба, и со светлой, печальной улыбкой, обнажившей осколки зубов, стала водить перед собой в воздухе пальцем. До Василисы дошло, что это она обводит ее, Василисин силуэт на своем — где-то там — экране. Проклятый ящик оказался видеофоном. По меньшей мере видеофоном.

— Да кто вы, наконец, такая?!

Баба нахмурилась.

— Ну вот, снова-здорово. Я это ты через двадцать лет. Я ж тебе уже сказала.

— Вы знаете, мне это надоело. Пойдите к черту.

Услышав такое, баба онемела от возмущения на несколько секунд, после чего разразилась долгим, грязным монологом, в течение которого Василису не покидало ощущение, что из трубки разит перегаром. Вот этот монолог в сокращенном и тщательно адаптированном виде:

— Да ты что, коза, а? Своих, что ль, не признала? Да я ж, дурища ты такая, этого твоего звонка двадцать лет жду, а ты, тварь, выпендриваешься. Да ты знаешь ли, овца, что я ради тебя все это делаю, а?! Мне-то уж недолго, а тебе, козе, жить! А ты, значит, не веришь. Как мне тебе, суке, доказать, что я это я, то есть… ты это ты, то есть… тьфу! Что я это ты, а ты это я, а? Молчишь? Ну так слушай, я тебе докажу. Родинка у тебя есть, так? Маленькая такая, красивая. На самом интересном месте. Все твои кобели еще поцеловать ее норовят, а ты не даешь, стесняешься. Так? Ты уж лучше давай, пока еще есть кому. Хе-хе. Ну что, показать тебе родинку-то? Показать? Хе-хе. Показала бы, да задницей в камеру лезть неудобно. Хе-хе. Что, убедила?

Не родинка убедила Василису, а мимика и жестикуляция ее новой знакомой. То же короткое, гордое движение головы, сопутствующее каждой эмфазе, те же красивые, не избыточные движения рук, словно поддерживающие, словно несущие на волнах речь, да и манера этой речи, — если абстрагироваться от того, что именно эта женщина говорит, — тоже ее, Василисина… Да и лицо, чего уж там, ее это лицо, зачем отпираться. Слегка расплылось, это правда, но никуда не делся фирменный, надменный разлет бровей, никуда не делись глаза — два узковатых синих Байкала, прячущихся друг от друга за божественно тонкой переносицей…

Будучи девушкой с характером и не робкого десятка, Василиса сумела совладать с собой и признать ужасающий, но слишком уж очевидный факт: разглагольствовал перед ней не кто-нибудь, а она сама, г-жа Прекраскина, в расцвете, так сказать, лет. Поэтому, выслушав саму себя до конца, как можно более спокойным голосом она произнесла:

— Хорошо, допустим, вы меня убедили. В таком случае позвольте сразу же задать вам вопрос. Мне кажется, что, будучи вами, я имею право задавать вам любые вопросы и требовать на них ответы. Не так ли?

Баба лишь пожала плечами и, достав откуда-то неполную бутылку, смачно отхлебнула из нее.

— Мне хочется знать, что заставило вас потерять человеческий облик. Взгляните на себя. Вы производите впечатление законченной алкоголички. У вас трясутся руки. У вас слезятся глаза. Вы бранитесь как последний извозчик. И что это за ужасный шрам? Сию минуту уберите бутылку и отвечайте мне!

В ответ баба ухмыльнулась, — криво, не по-доброму.

— Это ты, дорогуша, еще не все видала. Смотри!

Упершись руками в стол, за которым сидела, она с силой оттолкнулась от него, и вдруг стала плавно отъезжать назад, словно кинооператор на съемках. Чем дальше она отъезжала, тем сильнее нарастало в Василисе чувство, что взору ее вот-вот предстанет что-то ужасное, непереносимо трагичное, нечто такое, от чего потянет закричать не своим голосом. И оно действительно предстало.

Нет, не инвалидная коляска произвела на Василису столь страшное впечатление, и даже не синюшные голени давно атрофированных ног, а то, что прикрывало эти ноги сверху. Ее одеяло. Одеяло, под которым она так сладко заснула вчера вечером, и из-под которого так резво выскочила сегодня утром, предвкушая радость встречи с любимым. Пожелтели от времени белые шерстяные зайчики, поблек ярко-синий фон, где резвились эти зайчики, появились какие-то пятна (кофе?), дыры (моль?), но… но нет никаких сомнений в том, что эта мерзкая тряпка, годящаяся лишь в подстилку бомжу, — ее одеяло. Ее чудное пушистое одеяло. Ее любимое одеяло, в которое так хорошо укутаться зимним вечером, — в кресле, у торшера, с томиком Фета. И вот теперь, теперь в ее одеяло кутается какая-то баба яга, а вместо томика Фета в руках у бабы яги бутылка с портвейном! Неужели это в самом деле она? Неужели это и есть ее будущее? Ураганная жалость к себе вдруг налетела на Василису, по щекам ее заструились слезы. Баба яга сурово заметила:

— Слезами горю не поможешь. Действовать надо.

— Как же мне действовать?! — сквозь плач выкрикнула Василиса. — Что толку действовать, раз вы уже стали такой, какая есть!

— Это ты стала такой, какая я есть! — зло оборвала ее собеседница. — Не нюни распускать надо, а действовать, пока еще не поздно. Слушай сюда и впитывай. Арфик твой — подонок и выродок. Маньяк-убийца. Через пять минут он выйдет из ванной в большом махровом халате, под которым будет топор.

Василиса ахнула.

— Не ахай, а слушай дальше. Ты начнешь раздеваться, и не успеешь еще снять лифчик, как эта скотина озвереет, и ты получишь топором по морде. (Ты вроде хотела знать что за шрам, хе-хе.) Потом вот что будет: он навалится на тебя, ты будешь истекать кровью, но тебе удастся из-под него вырваться. Видишь окно?

Приостановив рыдания, Василиса оторвала глаза от экрана и вперила безумный взгляд в мирно покачивавшуюся за окном березу.

— Вижу.

— Во. Оттуда ты и выкинешься. Разобьешь стекло и выкинешься.

— Не может быть!

— Может. Пятый этаж, перелом позвоночника. Инвалидность. Пенсия. И от хорошей жизни вот это.

Баба щелкнула по бутылке пальцем.

— А если не выкидываться? — снова овладевая собой, быстро спросила Василиса.

— Тогда он тебя просто зарубит.

— Вот уж дудки. Меня здесь уже нет. Спасибо, что предупредила.

Василиса вскочила с кровати и бросилась к двери; хриплый окрик из будущего настиг ее на середине комнаты:

— Стой, дура, бесполезно!

— Почему?! — на ходу обернулась Василиса; ноздри ее раздувались, она была готова действовать.

— В прихожей врезной замок, ключ у Арфика. Поднимешь шум — он выйдет из ванной и пришьет тебя… Иди сюда, объясню чего делать.

Василиса метнулась назад к экрану:

— Ну?!

— Не нукай, не запрягла. Слушай внимательно. Я уж и так и этак прикидывала, вариант только один: не подавать виду. Сейчас он придет, а ты ему возьмешь и скажешь: мне тоже нужно подмыться. Поняла? И бегом в ванную. Щеколда там прочная. Закроешься на эту щеколду и стучи изо всех сил по трубам, ори во всю глотку, зови на помощь. Только так и никак иначе. Поняла?

— А может лучше…

— Только так, говорят тебе! В ванной ты будешь от него надежно изолирована, в любом другом месте он тебя достанет. Поэтому сейчас быстро выключай всю эту музыку, запихивай ее обратно под стол и сиди жди, как ни в чем не бывало. Живее, не то опоздаешь!..

Похоже, самым благоразумным было положиться на эту мерзкую тетку и сделать так, как она говорит, кем бы она ни была... Василиса торопливо исполнила данные ей инструкции, и не успела она принять позу понепринужденней, как в комнату, хлопая шлепанцами, уже входил Арфик. С ужасом Василиса заметила, что грудь его раздувается под халатом и выступает вперед, как киль у пернатых.

— Скучаишь, красывая?

— Нет-нет. Я тоже схожу в ванную. Можно?

Один бог знает, чего стоило Василисе сказать это спокойным голосом, да еще томно повести плечом. При этом, однако, она рассматривала свои ногти, не смея взглянуть в глаза Арфику, и это, судя по всему, насторожило его. Он молчал секунд пять, и промолчи он чуть дольше, нервы Василисы не выдержали бы.

— Иды. Только бистро, да?

Стараясь не сорваться на бег, Василиса направилась в коридор. До ванной еще нужно дойти! Спиной она чувствовала взгляд Арфика — подозрительный, тяжелый. Уши ее были готовы оглохнуть от страшного звериного рева, который вот-вот раздастся ей вслед, а нежная девичья кожа ее красиво очерченного затылка, словно предвкушая удар топором, покрылась мурашками.

Дверной проем. Коридор. Еще несколько шагов. Идет ли он за ней? Нет-нет, было бы слышно. Может, крадется на цыпочках? Нет-нет, все нормально. Еще три шага, и она спасена. Один. Два. Три. Вот и все.

Василиса зашла в ванную, закрыла за собой дверь и поспешно задвинула щеколду.

2

Вернее, ей так показалось. Видимо проклятый, унизительный страх нарушил координацию Василисиных движений, и пальцы ее проскочили мимо щеколды. Ничего-ничего, спокойнее. Еще раз… Еще раз… Еще… Что за черт!

Раз за разом пыталась Василиса закрыться в ванной, и раз за разом проклятая железяка словно проскальзывала сквозь ее пальцы, — да не словно, а просто проскальзывала! Наваждение. Василиса помотала головой, закрыла глаза, сосчитала до десяти. “Так, все, успокоилась. Теперь открываем глаза и спокойно, без нервов закрываем эту несчастную щеколду. Не торопясь и плавно, как у себя дома…”

Василиса открыла глаза и… можно было бы сказать, что протянула к щеколде руку, если бы… если бы у нее была рука. На том месте, где по представлению Василисы должна была находиться ее ладонь, не было ничего!

Всю жизнь Василису интересовало что такое “засосало под ложечкой”, — где она, эта самая ложечка, и как под ней может сосать? Похоже, сейчас она начинала это узнавать; чувство оказалось не из приятных. Однако, будучи девушкой всесторонне развитой и прочитав немало книг, в том числе приключенческих, Василиса знала, что прежде всего в таких ситуациях нельзя паниковать. Нужно собраться, оценить обстановку и принять единственно правильное решение. А первым делом внимательно осмотреться.

Осматриваясь, Василиса все больше и больше приходила в ужас. Оказывается, у нее отсутствовали не одни лишь ладони, а целиком руки, — как ни размахивала она ими перед собой, увидеть их не могла. Самое же страшное ощущение возникло после того, как Василиса опустила глаза. Куда-то подевался ее роскошный бюст, и вместе с ним все остальные части тела. Куда-то подевалась ОНА ВСЯ. Лишь кафельный пол мерно покачивался внизу. Василисе показалось, что до его желтоватых квадратиков километры, и что парит она над ними крошечной невидимой птицей…

“Понятно. Я умерла”, — сказала себе храбрая девушка. И, словно успокоившись этой мыслью, бодро добавила вслух:

— Я умерла, и значит победила. Лучше сдохнуть, чем быть калекой.

Едва она это произнесла, в ванной раздался дружный и звонкий хохот. От неожиданности Василиса вздрогнула, затем оглянулась по сторонам и строго спросила: “Кто здесь?” Ответа не последовало, и веселье продолжалось. Рулады мелодичного смеха доносились отовсюду: с потолка, из ванны, из-под висевших на крючке полотенец. Казалось, что над Василисой потешается несколько девушек-невидимок, таких же бесплотных, как и она сама.

— Немедленно прекратите ржать и отвечайте мне кто вы такие! — прикрикнула Василиса на хохотушек, топнула несуществующей ногой, и тотчас, как результат, начала быстро подниматься вверх. В испуге Василиса принялась хвататься за воздух, желая остановиться, но не прошло и трех секунд, как она уже болталась под потолком подобно гелиевому воздушному шарику. Смех постепенно стих, и женский голос, показавшийся Василисе ужасно знакомым, произнес из противоположного угла ванной:

— Не паникуй. Объясняю как передвигаться. Ногами не топаешь, все делаешь руками. Хочешь вниз — резко их поднимаешь. Вверх — наоборот, опускаешь. Соответственно, чтобы повернуть вправо или влево, выбрасываешь в сторону противоположную руку. Попробуй… Да не так резко!.. Давай-давай… Вот, уже лучше.

— Простите, а с кем я разговариваю? — вежливо спросила Василиса, едва лишь снова оказалась внизу. — И где вы, что я вас не вижу? И где я сама? И что со мной происходит?

— Все те же вопросы, — усмехнулась невидимая ее собеседница, причем в этот раз звук прилетел откуда-то сбоку. — Девки, нам не надоело на них отвечать?

— Ишь ты, деловая! — тут же самой себе отвечала она, моментально переместившись куда-то в район раковины. — Ты ж тоже эти вопросы недавно задавала, — забыла уже?

— Я-то не забыла, — снова она же, и снова сбоку. — А вот ты…

— Опять вы лаетесь. Надоело уже! — перебили ее из-под ванны, и… невероятно, но по тембру и интонации голоса это была все та же женщина!

В ванной завязалась легкая перепалка; Василисе вдруг стало ясно, что одинаковыми голосами вокруг нее препираются и бранятся сразу несколько невидимок. Бедная девушка почувствовала, что голова ее начинает идти кругом.

— Прекратите галдеть! — потребовала она. — Прошу вас, замолчите, и пусть кто-нибудь один скажет мне что здесь происходит. Во-первых, кто вы такие и почему я вас не вижу?

На несколько секунд воцарилось молчание, затем из-под ванны сказали:

— Первая, объясни ей.

— Почему каждый раз я? — вяло воспротивились с пыльной решетки, прикрывавшей на потолке отверстие вентиляционной шахты. — Нужно взять за правило, что объясняет последняя. Шестая, слышь? Просвети девушку.

— Почему бы и нет, сейчас просвещу, — донеслось с плафона, светившегося матовым шаром над раковиной. — Итак, Василиса-краса Длинная Коса, слушай. Пункт первый: мы — это ты, а ты — это мы.

Василиса поморщилась:

— Что за день сегодня! Ведь то же самое я только что слышала от одной пьяной, выжившей из ума старухи.

— Не ты одна от нее это слышала. К сожалению, гадюка права. Иначе мы бы здесь все не сидели.

— Кто “мы”?

— Пункт второй. Нас здесь шесть душ, с тобой семь. Каждая из нас — полноценная и равноправная Василиса Прекраскина. Поэтому просьба не задаваться, права не качать, ножками не топать, а вести себя достойно и соблюдать основные правила общежития.

Дерзкие слова эти не понравились Василисе; ей захотелось стащить с ноги шлепанец и запустить им в обидчицу. К несчастью, физически не существовало ни шлепанца, ни ноги, ни обидчицы, — лишь какие-то мистические голоса. Не сказать потусторонние. Не сказать загробные.

— Хорошо, — с кротостью пантеры сказала Василиса, — я учту. А теперь, все-таки, объясните мне что происходит.

— Происходит вот что. Когда кто-то из будущего лезет в прошлое и пытается что-то там изменить, не допустить что-то, что уже произошло, или наоборот сделать что-то, чего не было, то случаются всякие физические катаклизмы. Мы ж читали фантастику, вспомни. Тему эту обсосало множество писателей. У них даже и слово специальное для этого есть. Что-то, оканчивающееся на “хронизм”. Поскольку точно не вспоминается, мы с девчонками условились называть это дерьмохренизмом. У писателей это обычно сопряжено с черными дырами, кривизной пространства и прочей чушью. На самом деле, однако, все проще. Когда ты пытаешься, так сказать, подправить историю задним числом, ты просто становишься вневременной матрицей. Тоже наш термин.

Шестая ненадолго замолчала, словно давая Василисе переварить услышанное, затем продолжила:

— Когда старая карга, — а правда, не хочется верить, что это ты? — так вот, когда старая карга велела нам спрятаться в ванной, она пыталась сотворить чистейшей воды дерьмохренизм. Потому что, как ни крути, исторический факт состоит в том, что Арфик все-таки угостил нас топором и сделал калеками на всю жизнь.

— Сволочь!.. Мразь!.. — не смогла удержаться Василиса.

— Еще бы. Но речь сейчас о другом. Дело в том, что в природе, судя по всему, существует некий механизм, препятствующий дерьмохренизмам. Метода предотвращения дерьмохренизма проста и надежна. Субъект, покушающийся на хронологическую целостность событий, перестает существовать как физическая субстанция, становится вневременной матрицей, а предшествующее этому событие “запускается” на выполнение еще раз с участием точной копии субъекта. Странно, однако, то, что каждая последующая копия ведет себя в точности так же, как предыдущая, и весь процесс представляет собой замкнутый круг. Как дуры, одна за одной мы приходим к этому ублюдку, смотрим в его поганый телевизор на эту мерзкую бабу, бежим сюда, исчезаем, снова приходим, снова смотрим, снова исчезаем… И так уже семь раз.

— Только все это не вы, а я, — поправила ее Василиса.

— Мы семеро, — твердо произнесла Шестая.

Василиса задумалась. Расскажи ей кто-нибудь что-либо подобное еще вчера, она подняла бы пустомелю на смех, но сегодня… сегодня, черт побери, приходилось верить. И все же ее одолевали сомнения.

— Как-то у тебя все слишком умно… И откуда ты можешь знать, что все именно так и обстоит на самом деле?

— Во-первых, постарайся забыть слова “ты” и “я”. Нет ни тебя, ни меня, а есть мы. И всем нам пришло в голову, что происходящее можно объяснить только так и никак иначе.

— А если… — начала было Василиса, но Шестая ее оборвала: — Тсс!.. Слушай!.. — и Василисе ясно представилось, как она поднесла к губам палец.

Где-то вдалеке хлопнула дверь лифта и застучали каблучки. Через несколько секунд в прихожей раздался звонок, протопали чьи-то шаги, и в замке лениво заворочался ключ. Потом послышались голоса — мужской и женский:

“Ай, гдэ ты ходышь. Я думал нэ прыдошь, да?”

“Автобуса долго не было…”

“Бэри тапки и заходы.”

— Восьмая пришла, — хладнокровно прокомментировала Шестая. — Припоминаешь?

Снова у Василисы засосало под ложечкой; она узнала голоса и вспомнила, что именно этими словами они обменялись с Арфиком в прихожей еще какой-нибудь час назад. И тут же возник заковыристый вопрос.

— Как часто они… то есть мы появляемся? Когда та из нас, что только что пришла, придет в ванную, и когда в дверь позвонит следующая?

Шестая вздохнула, как обычно вздыхают взрослые, услышав от своего ребенка что-то чересчур смышленое.

— Третья права: все те же вопросы… Как тебе сказать. Там, вероятно, проходит час или около того, а тут нам кажется, что сутки.

— Как это сутки?

— Вот так. Я появилась здесь вчера, задавала такие же, как и ты, вопросы, мне на них отвечали, потом мы услышали, как Арфик открыл тебе дверь в прихожей, потом мы легли спать, сегодня весь день мы маялись дурью, и вот под вечер врываешься ты с вылупленными глазами, ровно через сутки после меня. Так что, отвечая на твой вопрос, Восьмая появится не раньше, чем завтра вечером.

— Легли спать? Мне не послышалось? — спросила Василиса с нервным смешком.

— Ага, спать. Кстати, ночью здесь прохладно. Советую приискать себе завтра местечко потеплее, а сегодня, так и быть, можешь лечь со мной на плафоне. Немного мешает свет, зато как на печке.

— Или давай ко мне, — зевнули под ванной.

— А ты кто? — осведомилась Василиса, склонив голову набок и вглядываясь в пыльную темноту.

— Четвертая. Залезай, поболтаем. У меня тут тоже тепло и места хватает. Правда, сразу предупреждаю: здесь валяется засохший презерватив. Это ничего. Сперва немного потошнит, потом привыкнешь.

— Нет-нет, лучше на плафон, — поспешно сказала Василиса и, осторожно взмахнув руками, медленно полетела к далекому, как Луна, плафону.

3

— Василиса! Вставай, милая, уже одиннадцатый час! — прокричала мать из кухни.

В тот же миг интересный блондин, всю ночь клеившийся к Василисе, трансформировался в ее белый, брошенный на спинку стула бюстгальтер, а журчание горного ручья оказалось доносившимся с кухни шипением сковороды. Вековая сосна обернулась сдвинутыми в угол шторами, разноцветные палатки превратились в предметы мебели, и весь студенческий кемпинг, вдруг покачнувшись под напором реальности, безжалостно растаял в покидаемом царстве сна.

Василиса недовольно нахмурилась, отвернулась к стене и плотно зажмурила глаза. Несмотря на все усилия, блондин не возвращался. Какая досада. И вдруг вместе с радостным воспоминанием пришло озарение: да не блондином же единым! Как она могла забыть, ведь сегодня ее ждет Арфик, красавец из красавцев и брюнет из брюнетов. К черту блондинов!

Выскочив из-под одеяла (синего, с белыми зайчиками) с прытью двадцатилетней незамужней женщины, Василиса вихрем прилетела на кухню. Чмокнула мать в щеку, схватила с тарелки еще горячий блин и стала задумчиво его жевать. Что бы такое надеть, чтобы красивое, и в то же время элегантно, одним движением руки снимающееся?

— У тебя сегодня свидание, — без выражения напомнила мать, бултыхая половником в тазике с тестом; как и все честные, но политически ограниченные люди, она недолюбливала Арфика за его национальность.

— Помню мамочка, помню, — с набитым ртом отвечала Василиса. — Ты мое красное платье постирала?

— Висит твое платье. В шкафу. Стираное и глаженое. Иди умойся, прежде чем блины хватать.

Матушка явно приходила в дурное расположение духа. Ну не нравился ей Арфик, и все тут. В другое время не обошлось бы без нравоучений и отмашек, возможно даже без крика и слез, но сейчас, за три часа до свидания, — нравится оно кому-то или не нравится, — было не до разборок, и все это прекрасно понимали. Проглотив последний кусок блина и ополоснув руки, ровным голосом Василиса сказала:

— Пойду налью себе ванну. Если мне будут звонить, принеси, пожалуйста, телефон.

Мать молча кивнула.

Везде и во всем Василиса уважала стиль. А это значит, что если отдых, то не Гавайи, а горные лыжи или, вот, кемпинг. Это значит, что если классная машина, то Форд Мустанг, а вовсе не шестисотый. Это значит, что если водка, то только зимой и в русской избе, а уж если вино, то только при свечах. Ну, а если ванна… В ванне нужно курить, попивать пиво и читать бестселлер.

Пива не было, пришлось ограничиться пачкой Золотой Явы и романом “Удар точно в пояс” пера Владлена Кровушкина, молодого автора детективов. Книга эта, купленная по случаю в переходе, сулила богатое содержание. На обложке озверевший дядька замахивался ножом на полуголую красавицу, а сзади какой-то молодой человек с правильными чертами лица хладнокровно целился из пистолета ему в затылок. Стараясь не намочить книгу, Василиса поудобнее уселась в ванне и принялась читать, — с середины, как и положено умным девушкам читать детективы. Открытая наугад страница вещала следующее:

“За окном бледно кровоточили молнии и накрапывал убийца-дождь. Вернувшись домой из городского морга, полковник милиции Анастасия Смоленская зябко повела плечами и приняла решение посидеть в ванне. Окунув свое загорелое, двадцатипятилетнее тело в горячую воду, Анастасия захотела заодно почитать книжку. Под рукой оказался какой-то детектив. Углубившись в него, Настя потеряла бдительность и не заметила, как пробка, затыкавшая ванну, слегка приподнялась, и сквозь грязно-зеленую толщу воды стремительно пронесся маленький пузырек. За ним еще один, а потом еще один, а потом еще и еще. Если бы полковник милиции знала, какая смертельная опасность ей угрожает!”

Дочитав до этого места, Василиса слегка раздвинула ноги и на всякий случай внимательно посмотрела на пробку, затыкавшую ее собственную ванну. Никаких пузырьков.

“Лежа на боку и листая книгу, Анастасия Исаевна и не предполагала, что организм ее медленно, но неуклонно отравляется ядовитым газом, известным в среде криминологов под названием тринитромудилохлорат, сокращенно ТМХ. Откуда ей было знать, что в широкой подземной трубе под самым ее домом двое неизвестных в противогазах проводили диверсию, имевшую своей целью уничтожить ее, трижды Героя России, полковника милиции Анастасию Смоленскую. Неизвестными этими были Альберт Кончалов и Мордат Джанисраков, для кого-то преуспевающие бизнесмены, а для нее отпетые негодяи и злейшие враги, которых она давно пыталась привлечь к уголовной ответственности. Один из них держал баллон со смертоносным газом, а другой направлял ядовитую струю в отверстие канализационного слива. Бандитам было глубоко наплевать, что вместе с Анастасией пострадают и все остальные, ни в чем не повинные жители дома. “Давай, Альберт, давай, раскрути вентиль побольше!” — яростно кричал сквозь противогаз Мордат, в то время как на первых этажах уже вовсю гибли женщины, старики и дети. Анастасия жила на седьмом, поэтому погибать она начала несколько позже. Первыми признаками отравления явились ощущения тошноты и сонливости, потом начались галлюцинации. Анастасии вдруг ясно привиделось, как из раковины, истекая гноем, вылез полуразложившийся Иван Задубайлов по прозвищу Оборотень, — мерзавец, которого она отправила на тот свет из своего “Макара” в перестрелке, случившейся шесть лет назад, будучи в звании капитана. Оборотень скалил клыки, мрачно сверкал пустыми глазницами и протягивал к Анастасии свои грязные руки…”

Боязливо поежившись, Василиса искоса взглянула на раковину, а потом, еще раз, на пробку. В раковине, естественно, никого не было, а вот пробка… Нет-нет, показалось. На всякий случай Василиса хлопнула по ней пяткой и… с неприятным холодком где-то в районе желудка почувствовала, что пробка слегка просела, словно была до этого неплотно закрыта.

“…Навалившись своей смердящей тушей на Анастасию, Оборотень изо всех сил пытался вонзиться в ее горло зубами, а отважная оперуполномоченная стойко сопротивлялась, упершись ладонью в его склизкий, небритый подбородок. Все это ей, конечно, только казалось. На самом деле сторонний наблюдатель мог увидеть лишь мечущуюся в удушье и прекрасную в своей наготе девушку, а также услышать беспрестанное бульканье вырывавшегося из-под воды газа…”

В ванной раздался громкий и неприятный звук: бр-рлык!.. Похолодев, Василиса с ужасом поняла, что из-под воды вырвался газ. Нет, не в книге, а здесь, подле нее, совсем рядом. Она даже успела увидеть краем глаза овальный, неторопливо колыхавшийся пузырь размером с кулак, прежде чем он, щекотнув ее голень, распался на множество шустрых серебристых шариков. Безусловный рефлекс выбросил Василису из ванны прежде, чем последний из этих шариков достиг поверхности воды, взбаламученной ее неистовым прыжком. Прижавшись мокрой спиной к змеевику отопления на стене и не ощущая его обжигающего тепла, как кролик на удава смотрела Василиса на зловещую пробку. После того, как вода улеглась, девушка заметила, что край пробки приподнят, и из-под него выдувается еще один пузырь. Спустя мгновение он уже разросся до неестественной величины. Еще мгновение, — и блестящий, будто сделанный из стекла шар оторвался от дна ванны. Медленно, как в замедленной киносъемке, поплыл он к поверхности, — огромный, как человеческая голова. Василиса почувствовала, что сейчас закричит. Рот ее непроизвольно раскрылся, грудь начала вздыматься, и в легкие устремилось столько воздуха, сколько необходимо для качественного душераздирающего вопля. Но вот прошло несколько секунд, и весь страх вдруг куда-то исчез. Несостоявшийся вопль реализовался долгим выдохом, и, шагнув к ванне, Василиса осторожно присела на корточки.

Такого интересного пузыря она не видела никогда в жизни. Да и никто, пожалуй, не видел.

4

Долго ли, коротко ли, а в ванной г-на Гуслимаева набралось больше сорока вневременных матриц. Или девушек. Или Василис, — так, пожалуй, проще и человечней. Чтобы не путаться в общении между собой, вскорости после появления Василисы-7 девушки начали давать друг другу клички. Как ни странно, являясь в прошлом одним и тем же человеком, все они вели себя весьма по-разному, в соответствии с этим получали и имена. Так, например, Лежебока (Василиса-24) была изрядно ленива и почти никогда не покидала крышки от мыльницы, которую облюбовала в качестве жилища. Тараторка (Василиса-5) могла болтать без умолку часами, а Угрюмая Леди (Василиса-39), наоборот, оказалась ужасной молчуньей. Но хуже всех, разумеется, была Заноза (Василиса-12). Более вздорной бабы Василисе-7 (далее просто Василиса) встречать не приходилось. Что бы кто-нибудь ни сказал, Заноза норовила оспорить, высмеять, охаять. В особенности она потешалась над Василисой, когда та, единственная из всех по-настоящему томимая неволей, предлагала остальным совместно пораскинуть мозгами на тему как бы вырваться из распроклятой ванной и по возможности материализоваться.

— Девчонки, ну не будьте вы такими пассивными! Ну что вы прямо как гусыни! Ну давайте же что-нибудь придумаем! — чуть не плача, временами умоляла Василиса подружек, но те, как правило, не разделяли ее порывов.

— Вы посмотрите на эту деловую! — возмущалась Заноза. — Ей только и надо, что себя показать. Если бы было что придумать, давно бы уж и без тебя придумали. Лучше помалкивай в тряпочку, нечего тоску нагонять!

— Нет, я что-то не пойму: если мы отсюда выберемся, разве что-нибудь от этого изменится? Я имею в виду — в глобальном плане? — спрашивала Учительница Философии (Василиса-19).

— А мне и здесь неплохо, — зевала из мыльницы Лежебока.

Поспорив с нерадивыми товарками несколько раз и заработав кличку Пустомеля, Василиса решила оставить их в покое и действовать одна. Но как можно действовать во всей этой фантасмагории? Как можно действовать, будучи абсолютно беспомощной? Впрочем, абсолютно ли? За время пребывания в ванной своего бывшего возлюбленного Василиса сделала кое-какие обнадеживающие наблюдения.

Во-первых, не так уж она и бесплотна. Если пролететь мимо полотенца на большой скорости, бахрома на его краях начнет слабо трепыхаться, как от ветерка. Мало того. Если с разлету наскакивать на зубную щетку, что лежит на полке возле раковины, то после нескольких наскоков эту щетку удается сдвинуть на миллиметр, а то и два, — об этом говорит полоска, оставляемая ею на пыльном стекле. А это уже кое-что. Но еще далеко не все. Что гораздо важнее, — оказывается, у нее есть контакт с собой! С той, бывшей, настоящей собой!

Суть контакта состояла в том, что материальный прообраз Василисы постоянно присутствовал в ее голове (увы, условной) в качестве высокого, однотонного гула. Гул этот можно было бы принять за обыкновенный звон в ушах, если бы он не менял громкость и направление в зависимости от перемещений этого самого материального прообраза. Когда очередная жертва только лишь приходила к Арфику, гул доносился из-за стены у ванны, — там находилась прихожая. Когда жертва разговаривала сама с собой по дерьмофону (еще один термин, родившийся в бесконечных обсуждениях происшедшего), звук сочился из-за противоположной стены. А когда несчастная девушка подходила к ванной, с тем, чтобы, переступив порог, потерять свое физическое я, — вот он был гул, совсем рядом. И намного громче. В таких случаях, благодаря непосредственной близости своей реальной предтечи, в течение нескольких мгновений Василиса видела и чувствовала мир ее существом, ее плотью. Перед глазами проплывал коридор, приближалась дверь ванной, бледная рука с лакированными ногтями тянулась к ручке, бешено колотилось сердце… Не вдаваясь в анализ странного эффекта, Василиса решила придумать для него полезное применение. Ну, во-первых, что толку улавливать ее ощущения, не попробовать ли наоборот, — передать ей что-нибудь свое, пусть даже простейшее?

Поначалу не получалось. “Не ходи, не ходи, не ходи сюда!” — надрываясь, мысленно кричала Василиса, однако это не приносило никакого результата: животный страх, владевший сознанием ее материальной копии, был слишком силен. Тогда отважная исследовательница аномалий решила попробовать что-нибудь не столь радикальное. “Заколку, заколку, вытащи заколку!” — день за днем посылала она самой себе настойчивые флюиды, и успех, наконец, пришел: очередная беглянка ворвалась в ванную с распущенными волосами.

“Отлично, просто отлично!” — ликовала в тот вечер Василиса, устраиваясь на ночлег в корзине с грязными рубахами Арфика (немного воняет псиной, зато тепло и мягко), — “Раз до нее можно достучаться, — дело за малым: не заблудиться в трубах. Дождусь пока девки уснут, и в путь!”

План Василисы состоял в следующем: спуститься в сточное отверстие ванны и добраться по канализационным коммуникациям до своей квартиры, благо дом ее находился рядом, всего в двух автобусных остановках от дома Арфика. Проникнув туда, она просто-напросто даст самой себе знать, что на свидание ходить не стоит, вот и все. Как следствие, не будет никаких дерьмофонов, никаких дерьмохронизмов, ни всего остального, не менее дерьмового. (В том, что ей удастся застать себя дома, у нее не возникало никаких сомнений: ведь не из воздуха же берутся все новые и новые Василисы!) Путеводной звездой ей послужит тот самый волшебный гул. Главное будет не спутать один гул с другим, когда они начнут накладываться друг на друга, — тот, что издают те дуры, которые приходят сюда, и тот, который будет исходить от той умницы, что останется дома и никуда не пойдет. Ну, это уж она разберется.

Как на зло, именно в ту ночь Василисы долго не засыпали; болтовня затянулась почти до утра, сколь верно приходится судить о времени, находясь во вневременном пространстве. Можно, конечно, было и не дожидаться всеобщего “отбоя”, а под шумок покинуть веселую компанию, но существовала вероятность того, что Седьмую хватятся, а это было ни к чему. “Зачем им знать? Вдруг еще помешают как-нибудь. Кто не со мной, тот против меня”, — рассуждала Василиса, и была, вероятно, права. Лишь после того, как все угомонились и Лежебока захрапела в своей мыльнице, она осторожно выпорхнула из корзины, залетела в ванну и приземлилась возле сливного отверстия. Четыре разделенных перекрестием дырочки глянули на нее с темным и сырым недружелюбием. Василиса вдруг почувствовала себя щепкой, собирающейся переплыть океан; душу ее посетили робость и неуверенность. Однако, обладая стойким характером, она нашла в себе силы побороть минутную слабость. “Пусть же случится то, чему суждено случиться!” — торжественно прошептала отважная девушка и, не медля более ни секунды, ринулась вниз.

Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. Долго скиталась Василиса по канализации, — может неделю, а может и год, — никто не знает. Многого натерпелась г-жа Прекраскина, и многое повидала: тина, грязь, нечистоты... Однажды ее чуть не вырвало (и непременно вырвало бы, если б было чем и откуда): в одном из коллекторов, в лучах солнца, струившихся золотым цилиндрическим венчиком из-под неплотно закрытого люка, стая крыс распотрошила большой полиэтиленовый сверток и азартно жрала находившуюся в нем “расчлененку”. А однажды... впрочем, нужно ли об этом?

Как выяснилось, трубы бывали в основном трех размеров, и для каждого из них Василиса придумала свое название. Большие трубы, почти в человеческий рост, — “проспекты”. Поменьше, диаметром около метра, — “дороги”. И самые маленькие, чуть толще средней человеческой ноги, — “тропинки”. Внутричерепной гул, на который так рассчитывала Василиса, оказался не только весьма ненадежным маяком, но и злым шутником. Временами, достигнув изрядной громкости, он мог запросто исчезнуть, и зазвучать, спустя час или два, совсем в другом месте. Чаще всего это случалось именно тогда, когда Василиса уже неслась во весь дух по какой-нибудь вертикальной тропинке, предвкушая радость победы и пребывая в полной уверенности, что взлетает в свой родной дом... Увы. В последний момент звук менял направление, уплывал вдруг куда-то вниз, неизбежно затихал, и Василиса с горечью осознавала, что дом этот вовсе не ее, а просто, возможно, один из тех, мимо которых она проезжала на автобусе, опаздывая на свидание в тот роковой, уже такой далекий день. Опростоволосившись таким образом несколько раз, Василиса изобрела маленькую хитрость, позволявшую ей распознавать “обман” на ранней стадии и не устремляться, очертя голову, по заведомо ложному пути. Всякий раз, когда гул звал ее свернуть с дороги на ту или иную тропинку, ведущую в очередной дом, Василиса послушно сворачивала, но не старалась тут же подняться на свой последний, двенадцатый этаж (каждый метр вертикального взлета по узкой трубе давался с большим трудом), а останавливалась на первом и начинала прислушиваться к бытовым шумам за пределами трубы. Смысл был в том, чтобы уловить и распознать знакомые голоса, — прожив на одном месте более пятнадцати лет, Василиса прекрасно знала всех жильцов из своего подъезда.

На каждом этаже по четыре квартиры. На первом должны жить Вера Степановна, вдова и пенсионерка, милиционер дядя Митя с семьей, Сергей Петрович, неизвестно кто по профессии, но приятный холостячок среднего возраста, и, конечно же, Анька с матерью, — девчонка Василисиного возраста, в детстве даже дружили. Давайте послушаем... Увы, гробовая тишина. Если не считать коварного гула, продолжающего настойчиво манить вверх. Нет, дружок, подожди, не так сразу. Посмотрим, что творится на втором этаже... Так, чей-то голос. Женский, справа и чуть спереди, — из предполагаемой квартиры Потапкиных. Чей бы он мог быть? Зинаиды Михайловны? Похоже. Но с чего бы вдруг тощая, как смерть, Зинаида Михайловна стала жаловаться на излишний вес? Значит, голос не ее, квартира не Потапкиных, подъезд не Василисин, и... Но, может быть, у Потапкиных гости? Что ж, это досадная, но вполне реальная возможность, — люди они общительные. Требуется проверка. Итак, третий этаж, налево, — здесь должна быть Люськина халупа, по-другому не назовешь. Люська — пьющая, неопределенного возраста гражданка, и тоже частенько принимает гостей. Слышится мужской голос. “Пойми, средства массовой информации не в состоянии построить адекватную модель общества...” Нет-нет, таких гостей у Люськи не бывает. Опять не то. Снова вниз. Снова и снова плутать, находить, надеяться и... неизбежно ошибаться.

Временами у Василисы опускались руки, и на некоторое время она прекращала поиски. Зарывшись в подушки мха, росшего на стыках бетонных труб, Василиса отрешенно смотрела вниз на медленно текший вонючий ручей, и невидимая слеза струилась по ее невидимой щеке. “За что, за что ты меня наказал?” — страстно вопрошала Господа несчастная, ранее неверующая девушка. — “Неужели за то, что я в девятом классе у Светки зонтик сперла? Так ведь я же потом созналась, и зонтик ей отдала, и прощения попросила! А может, за то, что Сережку Коноплева у Таньки Лындиной отбила? Так ведь он сам ко мне пристал, я и не хотела вовсе... Или за то, что колеса глотаю? Так ведь я никому кроме себя вреда не делаю. Да и себе-то особо не делаю, — так, чуть-чуть… А может, за то, что мать не слушаюсь и грублю ей?.. Да, за это?.. Господи, миленький, помоги мне, всю жизнь буду мать слушаться, и посуду мыть, и стирать, и гладить, — все сама буду!..”

Помог ли Василисе Господь, или это был случай, — дело неясное, но в один прекрасный день она нашла что искала. Руководящий сигнал вдруг метнулся вправо, Василиса равнодушно последовала за ним, и обыкновенная тропинка, каких уже было исследовано сотни, привела ее в столь же обыкновенный, ничем не примечательный дом. На первых двух этажах все словно вымерли, на третьем кто-то что-то бубнил, но слышимость была отвратительной, — дальнейшая игра вряд ли стоила свеч. Устало и машинально, Василиса развернулась в узкой, облепленной гадкой слизью трубе, уже начала спускаться, и вдруг... Прямо над ней раздался удивительно громкий и протяжный рык, рык на который способно не так уж много людей на свете, и в их числе звероподобный дядя Паша, неизлечимый алкоголик и семейный тиран из шестьдесят третьей квартиры. Не веря своим ушам, осторожно, словно боясь спугнуть человека-зверя, Василиса поднялась на этаж выше и замерла, напряженно вслушиваясь в доносившиеся из квартиры звуки. Какой-то шорох, шаги, щелчок выключателя... и тишина. Обескураживающая тишина. “Дядя Пашенька, родненький, если это ты, скажи еще что-нибудь, прошу тебя!” — в отчаянии причитала Василиса, но таинственный незнакомец долгое время оставался глух к ее мольбам. И лишь после того, как Василиса отважно решилась взглянуть на него (элементарная порядочность еще ни разу не позволила ей залететь в чужую квартиру), он, будто узнав о предполагаемом вторжении, одарил ее одной-единственной задумчивой фразой, сказанной неизвестно кому, а скорее всего просто так, в пространство: “Убью на х...”. Этого оказалось достаточно. Не было никаких сомнений в том, что голос принадлежал дяде Паше, и показался этот голос Василисе слаще меда.

Пятый, шестой, седьмой, восьмой этаж... Как ракета в космос, летела Василиса к себе домой, — стремительно и неудержимо. Закончились ее подземные мытарства, долгое и отвратительное путешествие подошло к концу. Но каков будет его результат? Удастся ли ей передать свою мысль, такую будто бы простую, и в то же время настолько сложную? Одно дело заставить себя вынуть из волос гребень, и совсем другое запретить идти на долгожданное свидание. В одном случае бесцельное, но безобидное движение руки, а в другом... Для той, непосвященной, это будет просто шальная игра воображения, просто мимолетное видение, но не как гений чистой красоты, а как образчик вопиющей бессмысленности. Видение, на которое она просто наплюет и пойдет туда, куда ей надо. Что, что же делать? Как себя вести? Натужившись, сжав кулаки, повторять раз за разом: “Арфик маньяк, не ходи, Арфик маньяк, не ходи, Арфик маньяк, не ходи...”? Или тщательно представить себя в виде лежащих на кровати нарубленных кусков мяса, а рядом Арфика, ухмыляющегося и вытирающего топор о полу халата? Как?..

Двенадцатый этаж, ее квартира. Хорошо заученное расположение труб позволяет ей безошибочно найти кухню. Первая попытка ворваться в нее оборачивается неудачей: поток мутной жижи смывает Василису вниз, — мать закончила печь блины и ополаскивает тазик из-под теста. Вторую попытку можно даже не делать: наполненная водой посудина уже поставлена в раковину отмокать. Сливное отверстие наглухо блокировано ее железным днищем, и в кухню не просочится ни один бесплотный. Есть еще ванная. Раковина там засорена, не пользуются ею лет сто, и сквозь нее вряд ли прорвешься. Остается ванна. Только бы успеть!

Но уж если не везет, то не везет. Ванна уже наполнена и заткнута пробкой. Рядом слышны всплески и мелодичные повизгивания: ее реальная ипостась с наслаждением погружает себя в горячую воду. “Эй, там, наверху, слышишь меня?!” — отчаянно кричит Василиса в донышко пробки. — “Ты слышишь меня, избалованное, самовлюбленное чучело?! Немедленно вылезь из ванны, позвони своему козлу и скажи, что ты его ненавидишь и никогда к нему не придешь! Слышишь меня?! Слышишь?!"

Но нет, ее не слышат, и гул в ее голове, странное дело, тих и невнятен, как будто его источник находится не в полуметре от нее, а где-то далеко-далеко. Может быть, вода обладает экранирующими свойствами, когда дело касается паранормальных гулов? Вполне может быть, но сейчас это не имеет никакого значения. Нужно срочно что-то предпринимать. Будет ли у нее еще шанс — неизвестно, потому что неизвестно каким образом и в каком обличии ее материальный прообраз появится в этой ванной в следующий раз, — спустя день, радостный, припрыгивающий, снова готовящийся к свиданию, или… через несколько месяцев, по выписке из больницы, уже в креслице. Надо срочно что-то предпринимать! Но что, что бы такое придумать?..

И вдруг Василисе вспомнился старый анекдот, заканчивающийся словами “Чего тут думать, трясти надо!” Забыв в волнении об истинной мудрости анекдота, бедная девушка решила трясти. В данном случае трясти означало только одно: настойчиво, не сдаваясь, пытаться выбить проклятую пробку. Но был ли в этом какой-либо смысл? Ведь если ей это удастся, на нее тут же хлынет поток воды, и вряд ли она сможет преодолеть его напор и ворваться в ванну, — даже если ее тут же не заткнут снова!.. Но выбора нет, и в иных ситуациях глупые действия лучше умного бездействия. Трясти, трясти, и еще раз трясти!

Пробка — не зубная щетка, в особенности, если сверху на нее давит добрый килограмм воды. Вышибить пробку для дематериализованной девушки, — все равно как для обыкновенной поднять колесную пару от локомотива. Невозможно? Вроде бы да, но, с другой стороны, известен же случай, когда хрупкая тетенька приподняла бетонную плиту весом в несколько тонн, чтобы освободить из под нее свое чудом не раздавленное дитя. Сгорая от страстного желания обрести утраченную полнокровную жизнь, Василиса была заряжена волшебными силами ничуть не хуже той тетеньки. С достойным восхищения упорством, как муха о стекло билась она о пробку, и… мало-помалу та подавалась! Наскок, — и пробка на волосок ползет вверх. Еще наскок — еще волосок. Еще наскок — еще несколько микрончиков…

И вдруг “ответный удар сокрушительной силы” сверху, от которого все затряслось. Проклятая дурында стукнула по пробке пяткой и одним махом загнала ее на прежнее место. Все усилия насмарку. О, боже, почему ты так безжалостен, почему? А?

Но… что это так резво бежит по ржавой стенке трубы? Вода, из-под пробки сочится вода! После удара металлическая кругляшка перекосилась, и теперь из-под нее струится вода! А это значит есть щель, в которую можно попытаться пролезть. А ну-ка…

Слабенький ручеек оказывается на поверку бушующей Ниагарой. Сжав зубы, раз за разом пытается Василиса прорваться сквозь горячую водную круговерть, и раз за разом ее сносит по трубе вниз до самого “колена”. Бесплотные вовсе не двужильны, и силы постепенно покидают Василису. Сидя в “колене”, задыхаясь и чуть не плача, с горечью она смотрит вверх на ненавистную пробку, и неожиданно для себя замечает, что напор ручейка слегка ослаб. Радостная догадка озаряет ее: это падает уровень воды в ванне, и чем дальше, тем ниже он будет опускаться. Если подождать минут пять и набраться за это время сил…

“Василисушка, душечка, плоть и кровь моя, слышишь меня, мерзкая? Ты читай, читай книжечку-то. Интересная книжечка-то… Вот и читай ее… Не обращай внимание, на то, что водичка уходит, не надо… Читай, читай книжечку…”

5

— О, бо-оже, какой ужас… — простонала Василиса, как следует разглядев пузырь. — Это что, дурное фамильное предзнаменование? Злой рок?

Требуется пояснить, что когда Василисе было лет пять, пузыри в ее жизни уже сделали одно черное дело — погубили деда Степана. То, правда, были мыльные пузыри, но все равно пузыри. Мать, помнится, готовила на кухне борщ, а дедушка на потеху внучке, словно фокусник, наполнял комнату разноцветными мыльными шарами. “Еще, еще!” — кричала восторженная Василиса, и всякий раз по ее требованию, вылупив глаза и покраснев от натуги, дедушка осторожно выпускал из себя воздух в пластмассовое колечко, затянутое дрожащей пленкой. Пузырь надувался, хорошел собой, спрыгивал с колечка, некоторое время парил в пространстве, переливаясь всеми цветами радуги, затем неизбежно лопался. “Еще!” — тут же бодро взвизгивала Василиса, и дедушка загружал в себя очередную порцию воздуха. Сколько именно уже было надуто пузырей, — никто не считал, но вероятно немало, потому что дедушка вдруг устал и попросил разрешения передохнуть. “Нет, давай еще!” — топнула ножкой Василиса, и ротик ее скривился, приготовившись к громкому плачу. Дедушка глубоко и покорно вздохнул, поднес колечко к губам, но вместо того, чтобы дуть, вдруг покраснел, попятился и лег на диван, — как-то очень быстро и неуклюже. “Деда, хватит спать, просыпайся!” — возмущенно дернула Василиса деда за ногу, но тот, как позже выяснилось, вовсе и не спал.

И вот, угробив ее дедушку и не насытившись им, пятнадцать лет спустя проклятые пузыри подбираются к ней самой, — уже не мыльные, а подводные, и не пустые, а с какой-то гадостью. Что это за дрянь там копошится?

Прищурившись, Василиса с отвращением рассматривает содержимое пузыря, и лишь врожденное любопытство мешает ей бухнуть кулаком по воде и прекратить эту гадкую галлюцинацию. Внутри колышущегося эллипсоида сидит какая-то полупрозрачная кукла, мерзкое желеобразное существо. Существо это напоминает человека и, — что самое противное, — не просто человека, а ее саму в миниатюре. Такие же, как у нее волосы, только грязные и нечесаные. Очень похожее лицо, — у нее наверняка станет в точности такое, если недельки две не кушать, а заодно и не умываться. Да и одежда, черт побери… Где эта чумичка лазила, что так завозила ее любимое красное платье?

— Ну, и кто же ты такая, замарашка? — презрительно и боязливо интересуется Василиса, склонившись над своей карикатурной копией. Пузырь тем временем достигает поверхности воды и вздувается над ней внушительной полусферой. Незваная гостья начинает прыгать внутри него и размахивать руками, совсем как карлица под куполом цирка шапито. При этом рот ее беззвучно раскрывается и закрывается, словно у вытащенной из воды рыбы.

— Ты хочешь что-то сказать мне? — с усмешкой спрашивает Василиса, и ее игрушечное визави тут же несколько раз ожесточенно кивает своей маленькой головой.

— Ну, выкладывай, — Василиса становится серьезной; что-то начинает подсказывать ей, что вся эта химера не просто так.

Неумытая кукла прижимает указательные пальцы к щекам, соединяет фаланги возле носа и замирает.

— Что? Что это значит? — не понимает Василиса.

Ее мистическая собеседница опускает одну руку и широко раскрывает рот, продолжая держать на щеке правый указательный палец.

— А это что? Что за чушь? — начинает раздражаться Василиса, и вдруг до нее доходит: это азбука. Та самая “глухонемая” азбука, которая известна всем детям, — азбука, с помощью которой она и сама когда-то не раз общалась с малолетними сверстниками.

— Все, все, поняла. Первая буква А, вторая Р. АР. Давай дальше.

Кукла смещает палец к середине рта.

— Ф? АРФ? Арфик, что ли? Арфик, да?

Кивок головы.

— Понятно, давай дальше. М… А… МА… Н… МАН… Мягкий знак… МАНЬ… Я… МАНЬЯ… К… АРФИК МАНЬЯК. Что? Арфик маньяк? Что за чушь! У… Б… И… Убийца?.. Гнусный бред, Арфик и мухи не обидит. Ты, подруга, видать, белены объелась!..

В сильнейшем раздражении Василиса хлопает по пузырю кулаком, заворачивается в полотенце и выходит из ванной.

“Это ж надо, а?” — начинает пугаться она спустя несколько минут, вдруг ясно осознав всю нездоровую сказочность происшедшего. — “Нет, это ж надо такое увидеть! Допрыгалась дура, дошутилась с таблеточками! Срочно к наркологу, — лечиться, каяться, плакаться, в ногах валяться, чтоб в институт не сообщал… Позвоню Арфику, скажу, что сегодня не могу, — здоровье дороже”.

Василиса подходит к телефону, снимает трубку и в нерешительности прижимает ее к щеке: “Или, все-таки, подождать до завтра?..”

До свидания остается ровно час.