Художник

Художник

Я слышал много голосов в то утро. Но спросонья сложно разобрать, кто говорит и что говорит, а может это и вовсе остатки сна в моей голове. Как хорошо, когда никуда утром не надо, можно нежиться в теплой постели до самого дня, вдыхать запах приближающейся весны из открытого окна, потягиваться, да и просто валятся смотря куда-то в стену размышляя о чем-то тягучем и мягком.
Однако, разумеется, никто тебе не позволит такую роскошь. И почему люди столь мелочные, раз им надо мучится ранними подъёмами, так и тебе непременно. Семейство у нас большое, так что суматоха по утрам дело обыденное. Я не любил выходить из комнаты, пока все сестры не разойдутся по делам, работам, учёбам. Их желание всё держать под организованным контролем меня утомляла, а их раздражала моя необязательность. Как так вышло, что в семье, где семь женщин так похожих друг на друга и столько самодисциплины, мог оказаться я? Думаю, я своего рода погрешность, хотя и какое-то генетическое разнообразие, если пожелаете.
Я понимаю, почему ни один мужчина не может задержатся в этой семье больше чем на пару недель, я и сам хочу удрать каждый раз, когда вижу их выдрессированные улыбки. Никогда не понимал, почему мать делала из них ручных собачонок. Она всегда хотела выдать своих дочерей удачно замуж, но уж больно странным образом она представляла себе семейные ценности. Мне было жаль сестер, и даже не потому, что конкуренция в доме зашкаливала, мне жаль, что они верили не в себя и свои желания, и что у них не было ни единого шанса на счастливую жизнь. Каждый раз я тихо сочувствовал любому мужчине, который случайно забредал сюда, ибо на него набрасывалась стая улыбающихся гарпий во главе с безумной мамашей. Но всё это мракобесие обычно происходило недолго. В какой-то момент меня даже начало забавлять происходящее, и я стал ждать каждый спектакль, но потом понял, что хочу искать вдохновения в другом месте, и стал всё чаще уходить. Мне повезло, что маман вечно занята моими сестрами, и никогда не утруждала своим вниманием. Единственное давало мне понять, что моя мать еще помнит о моём существовании, когда она говорила мне вечерами, после того, как все уйдут спать, взявшись за голову: «Ну ты мне скажи, и куда мне столько дочерей?». В прочем, она часто говорила и сама с собой.
Как и в другие, в это утро я, как и полагалось, дождался, пока все разойдутся, и пошел вниз. Позавтракав, я собрал свои вещи и побрел в сторону моря, через цветочное поле. До моря можно было дойти гораздо быстрее через ярмарку, но там было шумно и не очень красиво. А я всегда любил красоту. Я ходил к морю уже несколько месяцев, пока погода была хорошей, в надежде запечатлеть красоту. Хоть чего-нибудь. Там мне было спокойно и тепло на душе, там я был счастлив. Так мне казалось.
Дойдя до цели, я устроился на большом валуне, который уже запомнил меня и всегда ждал. Я достал альбом, почти заполненный до конца, карандаши, краски и кисти и стал всматриваться в даль, будто нечто должно было прийти на мой зов. И вдруг замечаю чайку, сидящую на камушке в нескольких метрах от меня. Я принимаюсь рисовать. Провожу линии, затем схематично делаю набросок с помощью окружностей, после начинаю добавлять детали, вырисовываю клюв, и кончики крыльев. Чайка сидела и завороженно смотрела на меня, пока вдруг, стоило мне моргнуть, не исчезла. Я заметил это, но не остановился, ведь она и не нужна была мне больше, ибо я запомнил все детали.
Когда я закончил, поднялся ветер. Мне стало зябко, но я хотел взглянуть на то, что получилось. Я смотрел и смотрел на свою работу, не сводя глаз. Я гипнотизировал её будто бы она должна была заговорить со мной или взлететь так же, как и её муза. Но ничего не происходило. Совсем ничего. Картина была превосходной, как и множество других, заполнивших мой альбом. Я не мог сделать её живей, это невозможно. Я прорисовал горизонт и добавил еще несколько деталей, дополняющих контекст. Не то. Я полней прорисовал камни и приступил к морю. Когда чайка сидела на камне, море было спокойным, сейчас же образовались небольшие волны. Но ничего, так даже лучше, живее. Конечно размер листа не располагал к большим работам, но я не мог, в очередной раз, оставить её, не удовлетворившись результатом. Я должен был хотя бы попытаться.
Карандаш сломался. Чёрт, что за проклятье то с этим миром!
Облака сгущались, и стало темнее. Ветер сдувал карандаши и кисти. Стая чаек кружила над моей головой и кричала. Они тоже думают, я неудачник. Я собрал вещи и двинулся в сторону дома. Шел не торопясь, хоть стало и холодно. Когда проходил по полю, пошел небольшой дождь, и я прибавил шагу, прикрывая свой альбом под кофтой. Но дождь усиливался и я, добежав до дерева, спрятался под его кроной. Она была такая густая и пышная, что совсем не пропускала воду. Толстая кора будто жгутами обвивала ствол. Я не видел ничего прекраснее этого старого дуба, такого мощного и такого восхитительного. Я достал альбом и решил запечатлеть его, огромный ствол, густые ветви и такие насыщенные и яркие листья. Я лег под него. Мне было абсолютно все равно на грязь и холод, я был погружен в ореол его божественности. Сверкнула молния и я вздрогнул от неожиданности. Кажется, небезопасно находится так близко к дереву во время грозы. Но остановится я не мог, и, если мне суждено было бы умереть сегодня прямо здесь под этим деревом, это была бы награда для меня, навеки стать его частью.
Я нарисовал лишь его фрагмент, часть ствола и несколько ветвей, красующихся свежей зеленью. Взглянув на рисунок, я заплакал. Как нечто прекрасное и живое, такое жгучее и страстное, могло оказаться таким пустым на листе… Я думал дело было во мне, я стирал руки в кровь постигая искусство. Я передавал движения танца, даже страсть секса, я мог нарисовать что угодно и кого угодно. Я был практически гением! Но я не мог передать главное, то, что делало этот мир таким, каким он был. Жизнь.
Я был так близко и так далеко от желанного. Я не хотел создавать, и не мог даже передать действительность. Это была маленькая трагедия несостоявшегося гения. Уверен, моя подавленность тоже выглядела красочно, но кому это было нужно. Горесть заключалась не в том, что моя семья не будет мной гордится, или что я не найду работу мне по душе, я был уничтожен невозможностью передать истинную суть красоты. Я был её рабом и даже не мог отблагодарить за это. Наконец, я уже мечтал, чтобы молния ударила в меня, повезёт, кто-нибудь это увидит и запечатлеет.
Но прошло время и дождь стих, как и страсть моей трагедии. Я встал и побрёл обратно к морю, надеясь застать частичку спокойствия и умиротворения. Я вернулся на прежнее место, недалеко от которого обнаружил несколько улетевших ветром карандашей. Я сел и закрыл глаза. Уже более спокойный и ласковый ветер ласкал мои щёки. Чайки уже не кричали так нервно, а шум прибоя убаюкивал. Я просидел так довольно долго, а когда открыл глаза, перед моим взором развернулась невероятная картина лучшего художника во вселенной. Небо очистилось от туч, море полностью успокоилось, что я мог пройтись по нему по дорожке света. Солнце заходило за горизонт, расстилая сотни своих щупалец, переливающихся оттенками заката. Я был пленником высшей степени красоты и счастья и не мог оторваться, кажется, я даже не моргал. Возможно ли передать это хоть какими-то средствами? Ни слова, ни картины не способны отразить реальное великолепие жизни. Ведь суть не только в том, что я видел, я что-то чувствовал, глядя на это.
Моя рука больше не дрогнула, как делала это обычно, когда я рвался зарисовать увиденное. Я сидел недвижимо. И пытался запомнить картину уже дополненную моими чувствами. Я понимал, что память штука ненадежная, и намерено хранить там что-то очень сложно. Но это была единственная возможность передать живое волшебство реальности. Хоть кому-нибудь.
Вот так я нашел своё главное в жизни полотно и творил там до конца своих дней для одинокого зрителя моего разума.