Жнецы страданий

Пролог

Хорош выдался цветень – первый месяц лета! Дивно хорош. Теплый, погожий. Ненастные дни по пальцам пересчитать можно. Нынешний же и вовсе был на загляденье. С утра пролился стеной дождь. Прибил пыль, вычернил могучие бревна тына и тесовые крыши изб, оставил по тропинкам блестящие лужи. А после солнышко выглянуло. Благодать!

Во дворах веси еще царила тишина, но уже тянулся над поселением дым очагов – скоро возвратятся с лова охотники, молодежь придет с репища, дети из лесу. Тогда и оживет деревня: рассыплется тишина на голоса, смех, визг, крики и радостный собачий лай.

Летние дни – длинные, светлые. Ночь на порог едва ступит, едва крылья свои черные над миром раскинет, а утренняя зорька ей уже в затылок дышит. Всегда бы так...

Дед Врон, опираясь на крепкую клюку, сошел с крыльца и поковылял к скамье, устроенной нарочно для него в тени старой яблони. Здесь старик тяжело сел, прикрыл воспаленные глаза и подставил морщинистое лицо щедрому солнцу.

Хлопнула дверь избы. Во двор выбежала девчушка весен восьми. Путаясь в подоле рубахи, она подлетела к блаженствующему старику и, силясь казаться взрослой, проворчала:

– Ты, деда, долго не сиди! А то стемнеет скорехонько, – накинула на согбенные плечи душегрейку и упорхнула обратно в дом.

– Егоза, – с затаенной нежностью прошептал вслед внучке Врон и вздохнул, когда подумал о том, что не увидеть уж ему, как придут за Зорянкой сваты. Не дожить.

Ветер ласково перебирал седые волосы. В яблоневых ветвях свиристела птица, хрипло прокричал петух. Хорошо...

Скрипнула калитка. Дед очнулся от дремы и открыл слезящиеся глаза. На двор с улицы зашел соседский парень. Молодой. Да только ноги едва переставлял. Горбилась некогда прямая спина, в смоляных волосах серебрилась седина, а глаза были потухшие.

– Мира в дому, Острикович... – негромко молвил вошедший.

– Мира, Каред, – ответил старик и подвинулся на лавке. – Садись. Что? Маетно тебе?

Гость опустился на скамью и кивнул.

Врон посмотрел на него с жалостью.

Уж полгода миновало с той поры, как заплутал Каред во время охоты в лесу и не смог вернуться в деревню засветло. Как голосила тогда его мать, как билась в избе, как причитала! Единственного сына забрала проклятая ночь, единственного мужчину украла из дома.

Едва рассвело, всей деревней отправились на поиски, хотя знали – найти не удастся. Так и вышло – на охотничьей заимке парень не ночевал. И куда делся, не хотелось даже гадать. Но седмицу спустя вернулся Каред. Приди он ночью, не пустили б, но молодой охотник явился белым днем.

Первым заприметила усталого путника ребятня и с визгом кинулась по дворам – схорониться. Лишь мать не побоялась, выбежала навстречу, повисла на шее, рыдая и причитая.

Вот только, словно мертвый был сын. Ничего не говорил, смотрел в пустоту и стоял, попустив руки вдоль тела плетьми. Зазвали его в дом к знахарке. Та оглядела несчастного, но не нашла ни единой раны на белом теле, ни единого синяка... Лишь деревянный оберег, висящий под рубахой на шнурке, был словно изгрызен чьими-то острыми зубами.

Сколько ни расспрашивали парня, не говорил тот ни слова. Бедную мать отговаривали пускать его в дом, но та заупрямилась, мол, лучше всей семьей сгибнем, чем родную кровь оставлю ночью за порогом!

По счастью, не сгибла семья. Мало-помалу вошел Каред в ум. Но что случилось с ним в ночном лесу – так никому и не рассказал. Однако с той поры, словно жизненный огонь погас в молодом, крепком и прежде смешливом парне – первом женихе деревни. Ходил он теперь, едва волоча ноги, и ни к какой работе не был способен – не держали некогда сильные руки ни топор, ни плуг, ни рогатину.

Говаривали, будто Каред скаженный, мол, зачаровал его кровосос, и не будет теперь горе-охотнику ни жизни, ни радости, пока не скинет он с себя злое колдовство или пока не возьмет себе Ходящий В Ночи новую жертву... Ох, как боялась весь. Едва солнце к горизонту начинало клониться – все по избам хоронились!

Но прошло уже полгода, а люди в деревне, хвала Хранителям, не пропадали. Кареду делалось, то лучше, то хуже, да только прежним он, всё одно, не стал.

– Муторно мне, дедушка, – сказал, наконец, парень, с трудом выталкивая слова. – Страшно...

Врон помолчал, раздумывая о чем-то своем, а потом заметил:

– Ты допрежь трусом не был.

– Не был... – негромко произнес собеседник. – Но допрежь так не боялся. Допрежь я страх побеждать умел. А теперь разучился. Слаб сделался.

Врон улыбнулся:

– Тю! Будь страх противником легким, ни одного труса бы на свете не осталось. Дык ведь только страх, Каред, человеку не просто так даден. Хранители не зря упредили, что любая живая тварь бояться должна. На пользу. Но есть страх стыдный, а есть простительный.

– Как это? – безо всякого интереса спросил парень.

– А так. Вот нежити ночной бояться стыдно? Нет. Как же ее не бояться, ежели человек с ней совладать не умеет? А поступков дурных стыдно бояться? Тоже нет, ибо какой это страх? Это совесть наша тревожится. А пройти мимо слабого, побоявшись его защитить? Стыдно? Еще бы! А самому слабость явить? То-то. Видишь, сколько их – страхов разных? И все со смыслом. Так что не всякий перебарывать нужно, а лишь тот, который человека гаже делает.