Ночь

Девочки

Их было трое с самого мучительного их прихода в мир; почти одинаковые, однако Алиса умиротворённо молчала с первых минут. Сёстры – скоро лишившиеся матери комочки, орали не переставая. Она – почти нет.

Всё было решено – кофейная гуща, птичьи косточки и УЗИ не лгали, не могли. Да и лучше бы они врали.

Первой жертвой этой предопределённости стала мать девочек, обладавшая ­– «Ирония», – запишет молчаливая Алиса в дневнике – слишком редкой группой крови. Примерно за сутки до родов весь запас необходимой донорской крови отправили какой-то там старухе, прожившей, Алиса проверила после, ещё ровно три года и три дня, а затем умершей во сне, да так и пролежавшей все рождественские праздники с глуповатой улыбкой.

Алиса, Мэри и Сью были похожи, как близнецам и полагается, но только внешне. Скоро начавшая сдавать, Алиса не поспевала за сёстрами, не любила шумных игр и громких сборищ.

Они вернулись в Токио, когда Алисе исполнилось десять. Отец заявил, что не питает более доверия к медицине США, да и вообще – «всем гребанным штатам». В действительности он просто хотел, как сказала бы мать, взяться за старое. Но когда они садились в белоснежный «Боинг», её рядом не было. Её осуждающее лицо не всплыло из клубящихся тихоокеанских туч, куда отец настороженно вглядывался чёрными глазами, а голос её не бился в вое ветра за переборками лайнера.

Токио не желал принимать их, «Боинг» около часа кружил над Нарито, а вокруг кружились хлопья внезапно налетевшей метели. Тяжелый мокрый снег лип к белоснежным крыльям. Но, видно, амулеты ANA были сильны – они всё-таки приземлились. Железобетонные высокие залы терминала врезались в память Алисы, и этот снег, и встречающий их чёрный автомобиль с угрюмым помощником отца по кличке Горо, высоким и нескладным.

Отец нёс её на руках. Справа и слева тянули аккуратные чемоданы на колёсиках Мэри и Сью. Видимо, ощутив какую-то торжественность момента – эти высокие своды, автомобиль, облепленный снегом, гирлянды токийских огоньков и метель – они умерили своё щебетание.

– Совсем плохая, – цокнул языком Горо, взглянув на бледный лик Алисы.

– Будет хуже, – мрачно сказал отец.

Хуже. Алиса уже вполне хорошо понимала, как это. Каждый новый день был «хуже» прошедшего, каждая минута хуже. Она засыпала в окружении боли, и просыпалась с ней. За тонкой бумажной перегородкой тонко смеялись сёстры, и их смех заглушал телевизор, но не заглушал токийский утренний гвалт, долетающий через несколько тихих кварталов и приусадебный парк.

Ночами она плыла в море боли, и волны то били её, то отступали. На периферии проплывала каллиграфические работы, колыхались тонкие занавеси на окне, через которое холодно смотрело созвездие девы.

Ночная боль была светло-серого света, утренняя – бела и стерильна, дневная жарка, вечерняя – цвета сгущающихся между деревьев сада сумерек. Дни слились в линию. Мелькнули по краям поля зрения долгих два года. Следующее воспоминание относится к лету.

– Ходи, – говорила Сью и потешно хихикала, прикрывая ладонью белые зубы.

– На! – восклицала Мэри, выбрасывая кости. Они скачут по ламинированному листу, глухо ударяясь где-то на донышке черепа Алисы. Мэри двигает красную фигурку на пять клеток и подчистую скупает «Тойоту», истратив последние активы.

Комната вдруг расширяется – истончаются и без того хрупкие стены, ползут в разные стороны, а застывшие сёстры отдаляются со скоростью молочно белых поездов подземки. Может быть – это уменьшается Алиса? Она старается поднять игральные кубики, но кости неподъемны, и внутри у Алисы что-то лопается. Потом мелькает перед ее взором болотного цвета Годзилла, уничтожающий раскинувшийся на фоне Фудзи мегаполис, и надпись «Монополия». А после она выныривает из небытия под сводами белой палаты, и лица – отца, забавное – Мэри, и еще одно, какой-то больничного вида женщины, склоняются над ней.

– А где Сью? – тихонько спрашивает она.

– Приболела, – говорит отец. – Но ты не волнуйся. Как себя чувствуешь?

Алиса чувствовала себя значительно лучше, нежели паскудно. И ей нравилось это, тело было легко от худобы, но боль отступила. Однако в нормальном самочувствии было что-то греховное, какая-то совестливая тяжесть под ложечкой. Об этом легко не думать, когда тебе колют то жёлтые, то зелёные витамины.

– Где Сью? – спрашивает она навещающего отца.

– Болеет. Но ты скоро её повидаешь.

Сью оказалась в другом конце больницы. И выглядела она значительно хуже, нежели паскудно. Подключенное к аппарату искусственной почки тело было бледным и не узнаваемым, только глаза – чёрные и блестящие – внимательно следили за Алисой.

Алиса хотела выдавить из себя слова, но изнутри не доносилось ни звука. Бледное её отражение тоже открыло рот, пытаясь сказать что-то, наверное, важное, и протянуло тонкую белую руку.

Алиса выскочила в коридор и сползла по стене, содрогаясь в беззвучном плаче – слёзы, и те не появлялись, засев комком в горле.

– Что... с... ней... – оттолкнув медсестру, Алиса исподлобья глядела на отца.

– Почему... она? Не... я... – слова вырывались из горла комками боли, словно маленькие ежи. Где-то под желудком начал разгораться жар.

– Ты должна быть сильной, – жестко сказал отец.

Из белёсой стены выскочил чёрный автомобиль. И Алиса поняла – никакая это не стена – а завеса мокрого мягкого снега, в который так приятно опуститься. Автомобиль исчез, пролетев мимо. Появился Горо. Облепленный снегом, он стоял в голубом свечении одинокого фонаря, и в наклоне его головы было толи немного неодобрения, толи сожаления.