Жила-была девочка. Доп мат 11 гибель Вк Сергея Ал.
Последняя запись в дневнике вел.кн.Сергея Александровича
3 февраля. Николаевский дворец. 60 м.– принимал все утро. – доклад Рауша. Завтракали все чиновники особых поручений, и я обновил их чудный водочный прибор. В ½ 3 ч. к Данилову – долго сидел у милого старика – он мне рад! Читал, дремал – чай en deux. Писал аттестации. Читал детям. Они в восторге от вчерашней оперы. Обедали Стенбок и Шостаковский – с ними и Степановым в тетку.
4(17) февраля 1905 г.
Из воспоминаний великой княжны Марии Павловны
Каждый день после обеда неизменно в одно и то же время дядя ездил в закрытом экипаже в дом генерал-губернатора, чтобы наблюдать за вывозом своих вещей. Именно в тот день он настоял на том, чтобы поехать одному, как это было в течение какого-то времени. Когда закончился обед, он поцеловал нас на прощание, как обычно. Я пошла на урок.
Мои мысли были далеки от занятий. Когда приятный пожилой господин, который обучал меня математике, начал свое объяснение, они настойчиво возвращались, мне помнится, к мандолине, которую я хотела попросить у дяди, но боялась, что он мне откажет. Мне вспоминается вся эта сцена: учитель объясняет, я делаю вид, что слушаю; фрейлейн Хазе, моя учительница немецкого языка, читает в углу книгу. Окна классной комнаты выходили на широкую площадь в Кремле. Была видна расположенная через дорогу колокольня Ивана Великого.
Заканчивался прекрасный зимний день, все было спокойно, и городские шумы доходили до нас, приглушенные снегом. Внезапно ужасный взрыв потряс воздух и заставил дребезжать оконные рамы.
Последовавшая за этим тишина была такой тяжелой, что в течение нескольких секунд мы не шевелились и не смотрели друг на друга. Первой пришла в себя фрейлейн Хазе. Она бросилась к окну, за ней последовали мы со старым профессором. Быстро-быстро мои мысли мелькали, спешили, беспорядочно метались в голове.
Обрушилась одна из старых башен Кремля?.. С крыши съехала лавина снега, прихватив с собою крышу? А мой дядя… где он? Из своего класса прибежал Дмитрий. Мы посмотрели друг на друга, не осмеливаясь выразить вслух наши мысли.
Стая ворон, взметенная взрывом, неистово кружилась над башней, а затем исчезла. Площадь начала оживать. Бежали люди, все с одной и той же стороны.
В комнату вошел слуга. Я велела ему немедленно пойти и посмотреть, не вышел ли из дома дядя. Через несколько секунд он вернулся и уклончиво ответил, что, вероятно, дядя все еще здесь.
Воспоминания террориста Б. Савинкова
Дора Бриллиант вынула запалы из бомб. Ей приходилось их снова вставить обратно. Четвертого, в пятницу, в час дня я опять пришел на Никольскую, к подъезду «Славянского Базара», и она опять передала мне, как и прежде, завернутые в плед бомбы.
Я сел в сани Моисеенко, но не успели мы отъехать несколько шагов, как он, обернувшись ко мне, спросил:
– Видели «Поэта»?
– Да.
– Ну, что он?..
– Как что? Ничего.
– А я вот видел Куликовского.
– Ну?
– Очень плохо.
Он тут же на козлах рассказал мне, что Куликовский, приехав утром в Москву и увидевшись с ним, сообщил ему, что он не может принять участия в покушении. Куликовский говорил, что переоценил свои силы и видит теперь, после 2 февраля, что не может работать в терроре. Моисеенко без комментариев передал мне об этом.
Положение мне показалось трудным. Нужно было выбирать одно из двух: либо вместо Куликовского принять участие в покушении мне или Моисеенко, либо устроить покушение с одним метальщиком, Каляевым.
Моисеенко был извозчик. Его арест повлек бы за собой открытие полицией приемов нашего наблюдения. Я имел английский паспорт. Мой арест отразился бы на судьбе того англичанина, который дал мне его, инженера Джемса Галлея. Значит, наше участие не могло быть немедленным, и приходилось откладывать покушение до продажи Моисеенкой лошади и саней или до перемены мной паспорта. Значит, Дора должна была еще раз вынуть из бомб запалы и снова вставить их. Помня смерть Покотилова, я опасался учащать случаи снаряжения бомб.
С другой стороны, покушение с одним метальщиком, Каляевым, казалось мне рискованным. Маршрут великого князя был известен в точности: он ездил всегда через Никольские и Иверские ворота по Тверской к своему дому на площади. Но я опасался, что один метальщик может только ранить великого князя. Тогда покушение надо было бы признать неудачным.
Решение необходимо было принять тут же, в санях, потому что Каляев ждал меня недалеко, в Юшковом переулке. Куликовский за бомбой не явился. Вечером того же дня он уехал и через несколько месяцев был арестован в Москве. Он бежал из Пречистенской полицейской части, где содержался, и 28 июня 1905 года, разыскиваемый по всей России, открыто явился на прием к московскому градоначальнику, графу Шувалову, и застрелил его. За это убийство московским военно-окружным судом он был приговорен к смертной казни. Казнь ему была заменена бессрочной каторгой.
Таким образом, его нерешительность в деле великого князя Сергея еще не доказывала, как он думал, что он не в силах работать в терроре.
Подъезжая к Каляеву, я склонился в пользу первого решения, и когда он сел ко мне в сани, я, рассказав ему об отказе Куликовского, предложил отложить дело. Каляев заволновался:
– Ни в коем случае… Нельзя Дору еще раз подвергать опасности… Я все беру на себя.
Я указывал ему на недостаточность сил одного метальщика, на возможность неудачи, случайного взрыва, случайного ареста, но он не хотел меня слушать.
– Ты говоришь, мало одного метальщика? А позавчера разве было нас двое? Я в одном месте, Куликовский – в другом. Где же резерв?.. Почему же сегодня нельзя?
Я отвечал ему, что у нас динамита всего на две бомбы, что 2 февраля мы, по необходимости, должны были расставить метальщиков в двух местах, ибо маршрут великого князя в театр был неизвестен, что сегодня такого положения нет, что правильнее не рисковать, а, выждав несколько дней, устроить покушение с двумя метальщиками.
Каляев в ответ на это сказал:
– Неужели ты мне не веришь? Я говорю тебе, что справлюсь один.
Я знал Каляева. Я знал, что никто из нас не может так уверенно поручиться за себя, как он. Я знал, что он бросит бомбу, только добежав до самой кареты, не раньше, и что он сохранит хладнокровие. Но я боялся случайности. Я сказал:
– Послушай, Янек, двое все-таки лучше, чем один… Представь себе твою неудачу. Что тогда делать?
Он сказал:
– Неудачи у меня быть не может.
Его уверенность поколебала меня. Он продолжал:
– Если великий князь поедет, я убью его. Будь спокоен.
В это время с козел к нам обернулся Моисеенко.
– Решайте скорее. Пора.
Я принял решение: Каляев шел на великого князя один. Мы слезли с саней и пошли вдвоем по Ильинке к Красной площади. Когда мы подходили к гостиному двору, на башне в Кремле часы пробили два. Каляев остановился.
– Прощай, Янек.
– Прощай.
Он поцеловал меня и свернул направо к Никольским воротам.
Я прошел через Спасскую башню в Кремль и остановился у памятника Александра II. С этого места был виден дворец великого князя. У ворот стояла карета. Я узнал кучера Рудинкина. Я понял, что великий князь скоро поедет к себе в канцелярию.
Я прошел мимо дворца и кареты и через Никольские ворота вышел на Тверскую. У меня было назначено свидание с Дорой Бриллиант на Кузнецком Мосту в кондитерской Сиу. Я торопился на это свидание, чтобы успеть вернуться в Кремль к моменту взрыва. Когда я вышел на Кузнецкий Мост, я услышал отдаленный глухой звук, как-будто кто-то в переулке выстрелил из револьвера. Я не обратил на него внимания, до такой степени этот звук был непохож на гул взрыва. В кондитерской я застал Дору. Мы вышли с ней на Тверскую и пошли вниз к Кремлю. Внизу у Иверской нам навстречу попался мальчишка, который бежал без шапки и кричал:
– Великого князя убило, голову оторвало.
По направлению к Кремлю бежали люди. У Никольских ворот была такая толпа, что не было возможности пробиться в Кремль. Мы с Дорой остановились. Вдруг я услышал:
– Вот, барин, извозчик.
Я обернулся. Моисеенко, бледный, предлагал нам сесть в его сани. Мы медленно поехали прочь от Кремля. Моисеенко спросил:
– Слышали?
– Нет.
– Я здесь стоял и слышал взрыв. Великий князь убит.
В ту же минуту Дора наклонилась ко мне и, не в силах более удерживать слезы, зарыдала. Все ее тело сотрясали глухие рыдания. Я старался ее успокоить, но она плакала еще громче и повторяла:
– Это мы его убили… Я его убила… Я…
– Кого? – переспросил я, думая, что она говорит о Каляеве.
– Великого князя.
Каляев, простившись со мной, прошел, по условию, к иконе Иверской божией матери. Он давно, еще раньше, заметил, что на углу прибита в рамке из стекла лубочная патриотическая картина. В стекле этой картины, как в зеркале, отражался путь от Никольских ворот к иконе. Таким образом, стоя спиной к Кремлю и рассматривая картину, можно было заметить выезд великого князя. По условию, постояв здесь, Каляев, одетый, как и 2 февраля, в крестьянское платье, должен был медленно пройти навстречу великому князю, в Кремль. Здесь он, вероятно, увидел то, что увидел я, т. е. поданную к подъезду карету и кучера Рудинкина на козлах. Он, считая по времени, успел еще вернуться к Иверской и повернуть обратно мимо Исторического музея через Никольские ворота в Кремль, к зданию суда. У здания суда он встретил великого князя.
«Против всех моих забот, – пишет Каляев в одном из писем к товарищам, – я остался 4 февраля жив. Я бросал на расстоянии четырех шагов, не более, с разбега, в упор, я был захвачен вихрем взрыва, видел, как разрывалась карета. После того, как облако рассеялось, я оказался у остатков задних колес. Помню, в меня пахнуло дымом и щепками прямо в лицо, сорвало шапку. Я не упал, а только отвернул лицо. Потом увидел шагах в пяти от себя, ближе к воротам, комья великокняжеской одежды и обнаженное тело… Шагах в десяти за каретой лежала моя шапка, я подошел, поднял ее и надел. Я огляделся. Вся поддевка моя была истыкана кусками дерева, висели клочья, и она вся обгорела. С лица обильно лилась кровь, и я понял, что мне не уйти, хотя было несколько долгих мгновений, когда никого не было вокруг. Я пошел… В это время послышалось сзади: „держи, держи“, – на меня чуть не наехали сыщичьи сани, и чьи-то руки овладели мной. Я не сопротивлялся. Вокруг меня засуетились городовой, околоток и сыщик противный… „Смотрите, нет ли револьвера, ах, слава богу, и как это меня не убило, ведь мы были тут же“, – проговорил, дрожа, этот охранник. Я пожалел, что не могу пустить пулю в этого доблестного труса.
– „Чего вы держите, не убегу, я свое дело сделал“, – сказал я… (я понял тут, что я оглушен). „Давайте извозчика, давайте карету“. Мы поехали через Кремль на извозчике, и я задумал кричать: „Долой проклятого царя, да здравствует свобода, долой проклятое правительство, да здравствует партия социалистов-революционеров!“ Меня привезли в городской участок… Я вошел твердыми шагами. Было страшно противно среди этих жалких трусишек… И я был дерзок, издевался над ними. Меня перевезли в Якиманскую часть, в арестный дом. Я заснул крепким сном…»
Из воспоминаний великой княжны Марии Павловны
Теперь площадь заполнилась народом. Появились двое саней, которые ехали в направлении, противоположном приближению толпы. В этих санях сидели как-то наспех одетые мужчины, а с ними был полицейский. Люди в штатском, казалось, мечутся в толпе и говорят какие-то речи. Они были с непокрытыми головами, их волосы развевались на ветру, одежда была в беспорядке, и мне показалось, что я видела кровь на их руках и лицах.
В этот момент я увидела, как к крыльцу подкатили сани моей тетушки, которые ожидали ее, чтобы отвезти в мастерскую. Тетя выбежала из дома в плаще, наброшенном на плечи. За ней спешила мадемуазель Элен в мужском пальто. Обе были без шляпок. Они сели в сани, которые немедленно тронулись и на огромной скорости свернули за угол и скрылись из глаз.
Неописуемо мучительно тянулись минуты. На площади было черно от людей. Но еще никто не пришел к нам, чтобы объявить весть, которую мы страшились узнать и в которой уже не могли сомневаться.
Наконец мы увидели медленно возвращающиеся сани моей тети, которые прокладывали себе дорогу в толпе, собравшейся перед домом, но тети Эллы в них не было, только мадемуазель Элен. Она ступила на землю и стала тяжело подниматься по лестнице, опустив голову.
Среди людей произошло движение, как будто издалека они увидели нечто, движущееся за санями. Через несколько минут моя гувернантка вошла в комнату. Ее лицо, обычно сияющее румянцем, теперь выглядело посиневшим; она тяжело дышала, губы были лиловыми, а выражение лица вселяло страх. Мы кинулись к ней и забросали ее вопросами. Бедная женщина не могла произнести ни слова. Она прижимала к сердцу дрожащие руки и издавала какие-то нечленораздельные звуки. Но наконец ей удалось дать нам понять, что мы должны надеть пальто и идти за ней. Ноги у меня дрожали. Никто нам еще толком ничего не сказал, но ужасные картины происшедшего атаковали мое воображение. Мы как раз надевали пальто, когда в комнату вошел генерал Лайминг. «Великая княгиня не желает, чтобы приходили дети. Она послала меня, чтобы сказать вам об этом, – сказал он мадемуазель Элен, запыхавшись. – Она даже не хочет, чтобы они стояли у окна».
Нас в спешке увели от окна, и мы остались в полной неопределенности в боковой комнате, испуганные, трясущиеся от рыданий. Не знаю, как долго все это продолжалось, прежде чем нам сообщили о случившемся. Я не могу этого вспомнить в деталях, но факты были таковы: нашего дядю убили, взорвали бомбой, когда он ехал во дворец генерал-губернатора.
Генерал Лайминг был последним, кто разговаривал с ним. После обеда он попросил моего дядю уделить ему несколько минут, чтобы поговорить с ним о мандолине для меня, и получил разрешение.
Как мы уже видели, моя тетя поспешила к его телу, лежавшему на снегу. Она собрала куски изуродованной плоти и положила их на обыкновенные армейские носилки, поспешно принесенные из ее мастерской, расположенной поблизости. Солдаты из казарм, находившихся напротив, прикрыли тело своими шинелями. Затем, подняв носилки на плечи, они отнесли тело под кров Чудова монастыря и поместили его в церкви рядом с дворцом, в котором находились мы.
И только тогда, когда все это было сделано, привели нас. Мы спустились на первый этаж и по небольшому коридору дошли до внутренней двери, ведущей в монастырь. Церковь была переполнена народом; все стояли на коленях; многие плакали. Рядом со ступенями, ведущими к алтарю, внизу, на камнях, стояли носилки. Их содержимое не могло быть большим, так как нечто, покрытое шинелями, образовало лишь очень маленький холмик. С одного конца носилок высовывался ботинок. Капли крови медленно падали на пол, образуя небольшую темную лужицу.
Моя тетя стояла на коленях рядом с носилками. Ее яркое платье выглядело нелепым среди скромной одежды окружавших ее людей. Я не осмеливалась взглянуть на нее.
Испуганный священник читал молитву дрожащим голосом. Хора не было. Из полутьмы, в которую была погружена вся церковь, прихожане монотонно отвечали ему нараспев. Там и сям в руках людей горели свечи.
Служба закончилась. Люди поднялись с колен, и я увидела тетю, направляющуюся к нам. Ее лицо было белым – ужасная застывшая маска боли. Она не плакала, но выражение ее глаз так поразило меня, что я не забуду его, пока жива.
Со временем с ее лица исчезло это напряженное выражение человека, видящего галлюцинации, но в глубине ее глаз навсегда застыла бесконечная печаль.
Опираясь на руку губернатора, тетя медленно шла к двери и, когда увидела нас, протянула к нам руки. Мы подбежали к ней. «Он так любил вас, он любил вас», – без конца повторяла она, прижимая к себе наши головы. Мы медленно вывели ее в коридор, чтобы скрыться от взглядов любопытствующих, число которых вокруг нас росло. Я заметила, что правый рукав ее нарядного голубого платья внизу испачкан кровью. На руке у нее тоже была кровь и под ногтями пальцев, в которых она крепко сжимала медали, который мой дядя всегда носил на цепочке на шее.
Нам с Дмитрием удалось увести тетю в ее комнаты. Ослабев, она упала в кресло. Ее глаза были сухи; их взгляд был неподвижен; она глядела в пустоту и ничего не говорила. Через некоторое время она поднялась, с лихорадочной поспешностью потребовала бумагу и написала телеграммы всем членам семьи, начиная с императора. Пока она писала, выражение ее лица не менялось. Время от времени она вставала, напряженно ходила по комнате, затем вновь садилась за свой письменный стол. Приходили и уходили люди. Она смотрела на них и, казалось, ничего не видела.
По всему дворцу люди ходили бесшумно и говорили шепотом. Наступил вечер, но света не зажигали. Сумеречный полусвет заполнял комнаты.
Несколько раз тетя справлялась о кучере, который вез моего дядю. Он лежал в больнице и был безнадежен: тело его было разорвано той же бомбой, которая убила моего дядю. Ближе к шести часам вечера тетя Элла сама пошла навестить раненого и, чтобы не лишать его мужества видом траурной одежды, не сменила того самого нарядного голубого платья, которое носила весь день.
Более того, когда кучер спросил о моем дяде, у нее хватило мужества с улыбкой ответить ему, что сам великий князь и послал ее к нему. Той ночью бедняга тихо скончался.
В течение всех этих горестных дней моя тетя являла собой пример почти непостижимого героизма; никто не мог понять, откуда у нее силы, чтобы перенести это несчастье. Всегда замкнутая, теперь она замкнулась еще больше. Только глаза и иногда измученное выражение лица выдавали ее страдание. С энергией, которая особенно поражала после долгих лет почти полной пассивности, она взвалила на себя все неприятные дела.
В тот первый вечер нашего траура мы с Дмитрием, совершенно измученные, все еще ощущали необходимость поговорить, обменяться впечатлениями. Мы медленно ходили по нашей комнате для занятий и шепотом разговаривали. Комната была погружена во мрак; на улицы спустилась ночь; высокая колокольня Ивана Великого выглядела черным стержнем на фоне неба. Бастионы и крыши казались голубыми от снега. Со всех сторон поднимались тяжелые шапки куполов. На древние стены Кремля снова снизошло спокойствие веков.
Между нами воцарилось молчание. Не говоря ни слова, мы с Дмитрием пристально смотрели из одного окна на спокойный город. Ничто не изменилось; самые ужасные события в жизни людей – что они значили? Всему был предопределен свой конец. Что будет с нами в будущем? Оно будет другим. Но каким?.. «Как ты думаешь, – спросил Дмитрий из темноты, – будем ли мы… счастливее?»
Позвали обедать. Я поразилась, обнаружив, что заведенный порядок не нарушен. Вид накрытого стола, на котором все предметы были расставлены как обычно, немного шокировал.
Тетя Элла ничего не ела; она просто вошла в комнату перед концом трапезы и села за стол с нами. Она все еще была одета в то самое голубое платье. При виде ее бледного измученного лица нам стало совестно что-либо есть.
Она сказала, что собирается провести ночь в моей комнате, ей не хотелось оставаться одной в своих апартаментах на первом этаже. Перед тем как отправить Дмитрия спать, она попросила нас помолиться вместе с ней, и мы все вместе стали на колени, все трое.
Долгое время мы лежали без сна, тетя и я, и разговаривали о дяде. Понемногу она смягчилась. Жесткая броня стойкости, которой она так долго окружала себя, поддалась. В конце концов она совершенно дала волю чувствам и заплакала.
Я быстро заснула мертвым сном. Не знаю, спала ли она, но когда я проснулась, ее в комнате не было.
Телеграмма 4 февраля 1905 г. из Москвы
Москва, 4 февраля. Сегодня, в 3 часу дня, на Сенатской площади Кремля злодейски умервщлен брошенной взрывной бомбой Его Императорское Высочество Великий Князь Сергий Александрович. Великая Княгиня Елисавета Феодоровна во время взрыва находилась в кремлевском складе Ея Высочества, и Ея Высочеству уже были поданы лошади, чтобы ехать в генерал-губернаторский дом на Тверской, куда собирался ехать и Вел.Князь. Когда до Ея Высочества дошла весть о совершившемся злодействе. Она немедленно приехала на Сенатскую площадь – и опустилась на колени перед останками Своего Августейшего Супруга. Тело Великого Князя лежало бездыханным и обезображенным. От шинели остались одни клочья, мундир весь изорван. На земле буквально одни осколки кареты, мелкие щепки и клочки войлока от обивки кареты и тут же три ямки, вырытые силой снаряда. Во всех 4 этажах здания судебных установлений выбиты стекла в 64 окнах. Отдельные пули из бомбы в виде гвоздей впились в стены арсенала. Лошади унесли низ кареты с дышлом и четырьмя колесами ближе к Никольским воротам и здесь лошади бились в изнеможении. Кучера Андрея отвезли в Яузскую больницу, где положение его, хотя признано опасным, но небезнадежным. В самый момент взрыва городовой видел, что какой-то человек бросился бежать от кареты в противоположную сторону. В кармане у него оказался револьвер. Преступник объяснил, что он приготовил этот револьвер для первого, кто его схватит. Задержанный и не пытался отрицает свое участие в этом деле, он прямо заявил, что он своего звания объявить не желает, так как он – член социально-революционной партии. Преступник среднего роста, в рабочем костюме, довольно невзрачный на вид, хотя не очень старых лет, 30 или 35, но с заметными морщинами на лице, лицо совсем неинтеллигентное, волосы темнорусые, усы небольшие белокурые, подбородок заметно небритый. Осколки бомбы ранили и преступника, нанеся ему ряд мелких царапин.
В 4 ч. у останков в Бозе почившаго Великого Князя была совершена первая панихида в присутствии Ея Императорского Высочества В. Кн. Елисаветы Феодоровны, Их Императорских Высочеств Вел.Князя Дмитрия Павловича, Великой Княжны Марии Павловны, властей города и лиц Свиты в Бозе почившего Великого Князя. В 8 ч. вечера совершена вторая панихида в присутствии Их Императорских Высочеств, Свиты и всех властей города.
Известие о злодейском умервщлении Великого Князя произвело в городе самое удручающее впечатление.
Правительственный Вестник. 1905. № 28. 5(18) февраля.
Дневник вел.кн. Константина Константиновича
Пятница. 4 февраля. (Пишу в Москве, в Николаевском дворце, вечером 5 февраля). Утром ездил в прусском мундире в Царское Село… Был дома уже в начале 12-го часа. Предполагал опять ехать в Царское на семейный обед. Hо в 5 уведомили, что обед отменен; я не знал отчего. В 6, по обыкновению, иду наверх к Мама; там меня встречает Павел Егорович; по лицу его вижу, что случилось что-то ужасное. Он говорит мне, что из Москвы дурные вести… Что было покушение на Сергея… Что он убит двумя ручными бомбами. Как громом пораженный, я в первую минуту ничего не соображал. Пошел к Мама прощаться. Ей никаких горестных вестей не сообщают. Только выйдя от нее, понял я, чего лишился, и заплакал. Hадо было подготовить жену – она так любила Сергея. Застал ее у маленького, она везла его в колясочке в его спальню – время было его укладывать. Она спросила, отчего отменен обед в Царском. Я сказал, что было покушение на Сергея, что он опасно ранен. Я взялся за колясочку и повез маленького в соседнюю комнату, чтобы скрыть от жены свое лицо, но не выдержал и заплакал. Она поняла, что все кончено. И у ней, и у меня было чувство, что мне надо ехать в Москву, к телу бедного моего друга, к бедной Элле, подле которой нет никого из родных.
Поехали с женой и Митей к Владимиру. Он откуда-то имел известие, что Сергей ехал в карете, что у Hикольских в Кремле ворот кто-то бросил под карету две бомбы, что Сергей жил еще 10 минут. Сам Владимир не может ехать в Москву; на его обязанности охрана столицы. Hа вопрос мой, не надо ли мне ехать, он сказал: «Si tu ne crains pas de t’exposer». Митя его поддерживал, находя, что ввиду намерения извести весь царствующий дом лучше не подвергать себя опасности. Но я с ними не соглашался. Да и жена находила, что мне надо ехать, хотя и боялась за меня. Она бы и сама поехала, если б не была в последнем месяце беременности. Вернувшись домой, отправил телеграмму государю, испрашивая приказаний, ехать ли в Москву. Тем временем послал к Драшковскому просить, чтобы все было готово к отъезду с курьерским поездом…
Только за полчаса до отъезда из дому пришел по телефону утвердительный ответ государя. Уехал с Драшковским и Мишей Репиным с курьерским, в 10.30 вечера.
5(18) февраля 1905 г.
Дневник Николая II
5 февраля. В 10 1/2 была отслужена в угловой комнате панихида по дяде Сергею… Отвечал на массу телеграмм из-за границы с соболезнованием…
Вел.кн.Елисавета Феодоровна – имп.Марии Феодоровне
5 февраля. Москва – Царское Село.
Все, что мы вместе переживаем в молитвах, помогает преодолеть это жестокое страдание. Господь дал благодатную силу выдержать – знаю, что душа моего любимого обретает помощь у мощей святителя Алексия, какое утешение, что он покоится в этой церкви, куда я могу постоянно ходить и молиться.
Элла
Дневник вел.кн. Константина Константиновича
(Пишу в Москве, в Николаевском дворце, вечером 7 февраля). С назначением главнокомандующим и отчислением от должности генерал-губернатора Сергей покинул генерал-губернаторский дом. Он с Эллой и детьми Павла жил в Hескучном (Александрии) и перебрался в Hиколаевский дворец в начале января. Когда я приехал в Hиколаевский дворец, Элла с детьми была на панихиде у гроба в Чудовом монастыре, соединенном с дворцом крытым ходом. Прошел туда. Под сводами храма, арками отделенного от церкви, где покоятся мощи святителя Алексия, посередине стоял на небольшом возвышении открытый гроб. Видна была только грудь мундира Киевского полка с золотыми эполетами и аксельбантом; на месте головы была положена вата, задернутая прозрачным покрывалом, и получалось впечатление, что голова есть, но только прикрыта. Сложенные накрест пониже груди руки, а также ноги были закрыты серебряным парчовым покровом. Гроб дубовый, с золочеными орлами. Подле него на коленях стояли Элла, Мария и Димитрий, все в белом; они поутру со своими близкими и прислугой все причащались в церкви Hиколаевского дворца. Увидал в церкви Гадона, князя и княгиню Юсуповых, Марью Александровну Васильчикову, О. H. Булыгину, преображенцев братьев Оболенских и Михайлова. Все они выехали из Петербурга одним поездом, до меня. Перед концом панихиды я вышел из церкви и ждал возвращения Эллы. Мы встретились в проходе в Чудов. Пошел за ней во внутренние комнаты. Она мне рассказала, что накануне утром Сергей был весел и очень обрадовался, получив от государя миниатюрный портрет покойного государя Александра III, без бриллиантов, окруженный лавровым венком из золота. После завтрака она в комнатах услышала сильный шум, как когда валят снег с крыши, только громче, и ей пришло в голову, что случилась какая-нибудь беда; мелькнула и мысль, не с Сергеем ли несчастие. У нее утром была безотчетная тоска; она впервые отговаривала Сергея от поездки в Петербург, говоря о возможности покушения. Она увидала, что на площади бежит народ. Ей говорят, что Сергей только что отъехал от подъезда в Кремль. Он собирался в генерал-губернаторский дом взять какие-то вещи. Ее карета тоже была подана. Элла поскорей надела шляпу и шубу, бросилась с фрейлиной в карету и поехала по направлению шума. Hа Сенатской площади, не доходя Hикольских ворот, уже толпился народ. Ее хотели не допустить, но она пробилась к месту, где лежали останки бедного Сергея – часть туловища с ногою, оторванная рука, обрывки тела, платья. Она припала к кисти его правой руки, сняла кольца. Лицо ее было в крови несчастного. Нашлись обрывок золотой цепочки и уцелевшие тельный крест и образки. Она шарила в снегу, где еще долго потом находили косточки, хрящики, части тела, платья, обломки кареты, от кузова которой ничего не осталось. Лошади, из которых одна ранена в ногу, добежали до ворот и сами остановились. Полагают, что убийца бросил бомбу в окно кареты, через которое она попала Сергею на колени. Элла сама распорядилась, чтобы принесли ею же заведенные для Красного Креста носилки, на которые сложили бренные останки и покрыли шинелью какого-то солдата. Все это делалось при ней. Она велела нести носилки в Чудов монастырь.
Ее спокойствие, кротость, покорность воле Божией и незлобивость поразительны и глубоко трогательны. Как я доволен, что нахожусь при ней, единственный из всей семьи. И здесь довольны, что я приехал. Мне отвели помещение в Большом Кремлевском дворце, но Элла пожелала, чтобы я остановился в Hиколаевском, и распорядилась, чтобы мне приготовили комнаты наверху. Завтракали вчетвером, Элла, дети и я; но Элла почти ничего не ела, часто вставала, уходила, отвечала на телеграммы, в чем я ей помогал. К панихиде она переоделась в черное с Екатерининской лентой, бриллиантовой звездой, креповым шнипом и длинным покрывалом. Я вел ее под руку на панихиду. Вокруг гроба стояли на часах офицеры и солдаты. Днем помогал Элле отвечать на телеграммы; вечером тоже....
В 8 вторая официальная панихида. Стали пускать поклоняться гробу народ. Он шел во множестве, чинно, сосредоточенно, в большом порядке и благоговейно.
Бедная Элла после рокового 4-го числа спит в комнате Мари.
6(19) февраля 1905 г.
О. Иоанн Кронштадтский – Николаю II
6 февраля. Кронштадт – Царское Село
Скорбь Ваша неописуема. Скорбь Спасителя в Гефсиманском саду за грехи мира была безмерна, присоедините Вашу скорбь к Его скорби: в ней найдете утешение.
Верноподданный протоиерей Иоанн Кронштадтский
9(22) февраля 1905 г.
Дневник вел.кн. Константина Константиновича
Среда 9 февраля. (Пишу в Москве вечером 9-го). Утром, сойдя вниз к кофею, никого там не застал и прошел в Чудов монастырь к мощам святителя Алексия и ко гробу. Ожидая, когда сойдутся пить кофе, возмутился, прочтя в «Московских Ведомостях» известие из Петербурга о сходке в университете, на которой 3700 студентов постановили, что не хотят Земского собора, а требуют учредительного собрания; постановили еще, что университет закрывается до 1 сентября, но студенты оставляют за собою право не заниматься и тогда, если кто-либо из товарищей подвергнется насилию. Что это за комедия? Как не выгнать и не лишить казенных стипендий студентов, которые вместо того, чтобы учиться, занимаются политикой? Как не отнять казенное содержание у профессоров, которые бастуют с демонстративной целью?
Мария и Дмитрий поехали на Hиколаевский вокзал встречать отца. Я нарочно туда не поехал, чтобы не стеснять их при свидании. Павлу возвращено звание генерал-адъютанта и разрешено прибыть в Россию, чтобы проститься с останками Сергея.
Опять посылали за юнкерами Тверского училища, прибывшими на дежурство у гроба…
Ко времени прибытия Павла пошел вниз. Как только он подъехал, Элла пошла вниз по лестнице ему навстречу. Никогда, кажется, не видел я такого горестного свидания; Павел точно разбит, еле волочит ноги, больно на него смотреть. Бедные дети, при всей радости, что отец снова с ними, заливались слезами. Все вместе ходили ко гробу. Я горько плакал, видя Павла у гроба брата. Потом помолились у мощей. Павел рассказывал, что был накануне в Царском. Государь и обе императрицы неутешны, что не могут отдать последнего долга покойному; покинуть Царское им слишком опасно. Все великие князья уведомлены письменно, что не только им нельзя ехать в Москву, но запрещено бывать на панихидах в Казанском или Исаакиевском соборе. Об этом, то есть об опасности для всех нас, Трепов докладывал государю, после чего и было отдано это распоряжение. Тем не менее Алексей во что бы то ни стало хотел поехать в Москву. Государь просил Павла убедить Алексея не ехать в Москву; он не может или, вернее, не хочет запрещать ему этого, ему, который гораздо старше и годился бы государю в отцы. Государь говорил про имеющиеся у него неопровержимые доказательства, что Алексея травят как зверя и собираются убить. Павлу удалось убедить Алексея не ехать. Алексей рыдал как ребенок, говоря: «Какой позор!» У Владимира было что-то вроде легкого удара; между тем он нисколько не бережется и делает все наперекор требованиям врачей, как будто ищет смерти. Hа дневной панихиде я опять плакал, видя горе Павла; он был какой-то потерянный, то прижимался к Мари, то заговаривал с ней, то принимался жать мне руку. А Элла по-прежнему тихо и неподвижно всю панихиду стояла, не вставая с колен у самого гроба…
Hа вечерней панихиде опять плакал. Теперь, когда здесь Павел, а завтра будет и брат Эллы, я уже не нужен и могу ехать домой. Завтра отпевание.
10(23) февраля 1905 г.
Дневник вел. кн. Константина Константиновича
Четверг 10 февраля. (Пишу в Мраморном вечером 12 февраля). Рано утром поехали с маленькой Марией встречать Гессенскую великогерцогскую чету. Он родной брат Эллы. Первой его женой была дочь Мари, Виктория Мелита (Ducky). Они развелись, и недавно он женился на 39-летней принцессе Элеоноре Сольмс-Лих (Onor). Она не красива и не моложава, но у нее милое лицо с добрым выражением глаз. Hа Брестском вокзале был лейб-гвардейский Екатеринославский почетный караул. Мы четверо в ландо в 9 часов приехали в Hиколаевский дворец. Встреча Мари с новой женой ее бывшего зятя обошлась вполне благополучно. Был чудный солнечный день; точно конец зимы. Я подал мысль Элле, чтобы по окончании отпевания, возвращаясь домой, поклониться мощам святителя Алексия; это, мне казалось, было бы вполне в духе покойного Сергея. Павел привез с собой пакет, врученный ему 13 лет назад Сергеем с поручением вскрыть после его смерти. Там говорилось, чтобы его хоронили в преображенском мундире… Hо в день кончины Сергей был в сюртуке Киевского полка, и Элла распорядилась, чтобы в гроб положили в киевском же мундире. Сменить его на преображенский ввиду истерзанности тела не представлялось возможным. Hа грудь покойному нацепили георгиевский крест. Литургия началась в 10.30. Церковь была полна народа, еле можно было двигаться, и митрополиту было трудно проходить с кадилом. В церкви стояла жара и духота. Павел уже в самом начале обедни сел на стул; вскоре маленькой Марии стало дурно, и он ее вывел и вернулся сам только к отпеванию. Чем дальше, тем становилось жарче, дышать было нечем. Элла несколько раз садилась и должна была снять закрывавшую ей лицо креповую вуаль. Синодальные певчие превзошли себя – их пение было бесподобно. Как чудесно гудел большой колокол Ивана Великого. Вокруг гроба стояло большое дежурство. Я запомнил Гадона, старика почетного опекуна Олсуфьева, командира лейб-гвардии 2-го стрелкового батальона Кутепова, адъютанта Джунковского, генерал-лейтенанта Степанова, орловского губернатора камергера Балясного, генерала Малахова… Обедня отошла только в 1 час. Перед концом я пошел во дворец, чтобы привести к отпеванию Викторию, великую герцогиню и Беатрису. Их привели Павел, Дмитрий и я. Все отпевание Павел на меня облокачивался. От зажженных свечей стало еще жарче. Перед Апостолом Павел вышел и вернулся со своей дочкой.
не поместилось все, будет 2-я часть
2 комментария
Авторизуйтесь, чтобы оставлять комментарий
ВойтиВеликий князь Сергей Александрович - загадочная личность, а его супруга воистину святая. Что можно ещё сказать. Вы прекрасную подобрали подборку из воспоминаний. Мне бы очень хотелось побольше о них почитать. Спасибо Вам огромное.
И в этом была своя логика
Очень интересно читать реальные воспоминания людей о реальных событиях. Князь Сергей Александрович - он, конечно... Ну, всякое можно сказать, и что из того правда - я думаю, мы уже и не узнаем за давностью лет... Но убийство всегда отвратительно...
Светлана, Да. что было на самом деле, вплоть до его, как теперь сказали бы, ориентации, мы не узнаем никогда, но, судя по его письмам, по письмам его матери, брак бы не белый, возможно, он стал таковым позднее, но поначалу они очень хотели детей и расстраивались, что Господь не дает. В советское время привыкли всех Вел. Князей хаить, и теперь очень сложно найти истину. Я когда писала рассказ "И я прощаю..." тоже повелась на советское описание пребывания к Порт-Артуре Вел. Князей Кирилла и Бориса Владимировичей, а потом почитала мемуары ВК Кирилла. Он пишет совсем иное. Я рассказ переписывать не стала, да и Вел. Кн. безоговорочной веры нет, но, вполне вероятно, что он более прав.
Удаление комментария
Вы действительно хотите удалить сообщение ?
Удалить ОтменаКомментарий будет удален безвозвратно.
Блокировка комментирования
Вы дейтсвительно хотите запретить возможность комментировать ?
Запретить Отмена